Пришло время рассказать пронзительную правду…

Председатель Союза писателей Беларуси Н.И. Чергинец: "Пришло время рассказать пронзительную правду…"

Николай Иванович Чергинец — одна из легенд Беларуси на протяжении последних десятилетий.

Его звания, должности, общественные нагрузки с лихвой можно разделить на многих. Председатель комиссии по международным делам и национальной безопасности страны, начальник управления уголовного розыска внутренних дел Беларуси, генерал-лейтенант, награжденный многими боевыми орденами, кандидат юридических наук. И это далеко не все…
Еще более внушителен список его литературных достижений! Автор более 50 художественных повестей и романов, а также ряда киносценариев и спектаклей. Книги Чергинца переведены более чем на 20 языков мира, изданы в 10 странах зарубежья. Как литератор, деятель культуры и науки внесен в Книгу рекордов Гиннеса. Лауреат многих международных литературных премий, заслуженный деятель культуры, председатель правления Союза писателей Беларуси, сопредседатель Союза писателей Союзного государства, заместитель председателя Международного сообщества писательских союзов…
А я помню то время, когда никому не известный сотрудник уголовного розыска Николай Чергинец, как метеор, ворвался в белорусскую литературу.

Когда вышла первая книга и Николай Чергинец увидел ее на прилавках книжных лотков, его охватил прилив необычайной радости! Одним из первых стал покупателем… собственной книги, заплатив по тем временам 15 копеек, остановился и смотрел, как минчане подходят, рассматривают, покупают его первое литературное детище.
Вначале в нем автора не узнавали: известность пришла далеко не сразу, но к писательству появилась такая страсть, что уже никогда и нигде не расставался с записной книжечкой.
Тем более, что Николаю выпала удивительная судьба находиться всегда в гуще жизни. Ничего и не нужно было "высасывать из пальца", выдумывать. Столько всего видел, столько событий происходило ежедневно на его глазах! В итоге одна за другой выходят остросюжетные книги: "Вам – задание", "Приказ номер один", "За секунду до выстрела", "Смертник", "Тайна черных гор", "Рискованная игра", "Майор Ветров", "Сыновья", "Финал краба", "Тайна Овального кабинета", "Третья звезда", "Черный пес", "Следствие продолжается", "Выстрел в прошлое", "Русская красавица", "Логово змей", "Убить вождя", "Смертельный квадрат", "Служба — дни и ночи", "Последний герой"…

Сама тематика этих книг с детективными сюжетами говорит о том, что их герои – люди смелые и сильные, вступающие в схватку с преступниками, бандитами, не поддающиеся даже давлению со стороны. Плодовитости и литературной активности Николая Чергинца можно было позавидовать: тиражи его романов в то время зашкаливали, выходили на уровень издания книг Юлиана Семенова.
Мэтр белорусской литературы Василь Быков к одной из его первых книг написал свое предисловие, что делал единицам. Это Николая Чергинца обязывало ко многому!
Живя раньше в Беларуси и работая в одной из газет страны, я не смог с ним встретиться. Во время коротких приездов в Минск у меня было очень мало времени, а у Николая Ивановича тем паче, учитывая его рост по милицейской службе от лейтенанта до генерала, громадную писательскую активность.
Не был уверен, что встречусь с ним и на этот раз – летом 2017-го...
— Николай Иванович принимает писательскую делегацию из соседней страны, — сообщили мне в его приемной, — позже намечены другие встречи. Ждите…
— Передайте ему, что я тоже делегация, только в одиночном составе. Писатель из Израиля.
Прошло всего несколько минут, и я услышал: "Вас ждут!"

В большом и светлом кабинете за столом сидел такой типичный белорус, что я на минуту оторопел. Показалось, что это Иван Иванович из села Красавичи, который в голодное послевоенное время подкармливал меня и братьев грушами, вкус которых не забыть… Тепло улыбаясь, хозяин кабинета протянул мне со стола фрукты: "Угощайтесь!"
Я понял, что вернулся в свою Беларусь, для которой не был чужой с детских лет, увидел перед собой не чинушу, а простого открытого человека, которого не испортили даже высокие должности.
— Златкины?! Да это же известная фамилия в Беларуси, у меня были хорошие знакомые с такой фамилией. Может, ваши родственники? — спросил хозяин кабинета, увидев мою книгу.
Я рассказал ему о русскоязычном Союзе писателей Израиля, о себе и своих книгах на еврейскую тему. Почувствовал, что ему, руководителю Союза писателей Беларуси, это интересно. Еще больше удивился, когда Николай Иванович Чергинец протянул мне свой сборник:
— Прочтите, в нем также рассказывается о минском гетто…
Книгу я не читал — я ее глотал, перечитывая заново каждую страницу. Она меня словно переносила в то тяжелейшее время, и не мог оторваться от него, вернуться в наши дни…
— Николай Иванович, я хотел бы с вами встретиться, — звоню ему на следующее утро.
— Как книга?
Чувствую, что ему очень важно мое мнение — как еврея и как израильского писателя.
— Потрясла! Я впервые увидел, что автор - не еврей - восхищается мужеством узников гетто, относится к ним с симпатией. Откуда это у вас?
— Вы помните, как начинается моя книга?
Читаю: "Розе было всего пять лет, а ее брату гораздо больше, когда началась война. Две еврейские семьи жили в небольшом кирпичном доме по улице Сторожевской. В семье Левиных, кроме Розы, было еще двое детей. Отец — Михаил Исаакович, мать — Эмма Самуиловна. Соседями были Рабиновичи, у них было четверо детей… У них были еще друзья, которые жили в соседнем доме. В семье Статкевич было шестеро детей".
— Семья Статкевич — это ваша семья? Вы даже оставили фамилию своей мамы?
— Да! Моя книга в какой-то степени автобиографичная. В образе Елены Петровны Статкевич — моя мама, Ивана Платоновича — мой отец, Жени — моя старшая сестра… Я даже имена их не поменял.
Рядом с нами жили еврейские семьи. Мы дружили. Наш маленький дворик называли двором дружбы. Вечерами здесь встречались взрослые, судачили о жизни. Мы, дети, играли между собой, а когда задирались, протягивали друг другу свои мизинцы и громко кричали: "Мирись, мирись, мирись и больше не дерись". Все было очень здорово! С приходом немцев все изменилось… Наши еврейские соседи пропали, о них нам ничего не было известно, а нас выбросили на улицу. В поисках соседей я со своей старшей сестрой Женей переползал через колючую проволоку в гетто. Многое видел и слышал! Можно сказать, являюсь одним из свидетелей трагических событий в минском гетто. Ведь детская память очень крепкая, особенно на острые, драматические моменты.
— Вот об этом я хотел бы с вами поговорить!
— Только на будущей неделе, сейчас я очень занят.
— Я улетаю завтра...
— Тогда сегодня! В конце дня…

Когда над Минском опустился мягкий августовский вечер, я встретился с Николаем Ивановичем и его помощницей Еленой Владимировной Бобок в одном из прелестных уголков белорусской столицы. Неловкость исчезла сразу же, как только я заглянул в его глаза.
"У кого я видел глаза с такой же болью?" — подумалось мне. Вспомнил: у своего отца, потерявшего всю семью и вернувшегося домой калекой. Его боль перешла ко мне, а от меня — на страницы моих книг.
Но почему похожую боль я вижу в глазах моего собеседника? Она еще острее? Почему?..
Положив руки перед собой, Николай Иванович вдруг спрашивает:
— Какого цвета кровь?
— Красная.
— Как-то в наш дом зашел немецкий офицер, которому донесли, что к нам приходят партизаны, и стал требовать, чтобы их выдали. От испуга громко заплакала маленькая сестра. Чтобы ее успокоить, да, видимо, и разжалобить фашиста, моя мама стала кормить грудью девочку. В ту же минуту немец обрушил пистолет на ее голову. Я услышал глухой удар и увидел, как тоненькая струйка крови стекает с лица моей сестры на грудь мамы… Почему все говорят, кровь красная? Я ведь видел ее такую черную…
Я слушал Николая Ивановича и молчал. А что было говорить? Стало ясно, почему его душевная боль оказалась сильнее моей? У меня она — вторичная, переданная от отца, а у моего собеседника — первая, выстраданная им самим…
Другую сестру Зину фашисты за связь с партизанами едва не казнили. С отбитыми внутренностями и выкрученными суставами она на всю жизнь осталась инвалидом.
Из двадцати девяти родных Николая Ивановича на начало войны — четырнадцать не дожили до ее конца: немцы их казнили за участие в партизанском сопротивлении.
Только став маститым, известным прозаиком, через долгие десятилетия он взялся за эту волнующую тему, которая прошла через его сердце.

Поэтому и литературные критики, и обозреватели пишут: роман "Операция "Кровь" — это новое явление и в освещении военной тематики, и в творчестве автора. Это уже не милицейские будни и не боевые действия в Афганистане, а исследовательская работа, свежее слово в оценке войны. В романе нет описания крупных боевых сражений, он чем-то напоминает книги кумира Николая Чергинца — Василя Быкова, у которого на первом плане был человек, его душевное состояние, его тревоги. И это Николаю Ивановичу удалось!
За окном шумят белорусские сосны — свидетели тех страшных событий. Они о многом могли бы рассказать, но безмолвствуют. Поэтому рассказывает мой собеседник. Слово за слово, будто высекает из камня — так трудно ему вспоминать…

— Моя книга "Операция "Кровь" — многотемная. Одна из главных линий — еврейская. Объясню почему. До войны Минск был почти наполовину еврейским. Имел даже улицу с названием "Еврейская", имел еврейский педагогический техникум. И даже на гербе БССР была надпись на языке идиш. Поэтому как автор, реально описывающий произошедшие события, я не мог обойти еврейскую тему. В той страшной войне пострадали многие. Но давайте скажем прямо: у нас расстреляли почти миллион евреев. Отсюда и каждый третий житель Беларуси, как признают историки. Хотя пострадали и белорусы. Для тяжелой физической работы немцы планировали оставить 25 процентов белорусов. А евреи, как известно, были все обречены. Вы знаете, как встречали гауляйтера Беларуси Вильгельма Кубе в сентябре 1941 года в Минске? Расстрелом 2238 евреев... Пришло время рассказать пронзительную правду.

— Куда было бы легче написать вам еще один милицейский детектив, военный роман, автобиографическую повесть. Критика, да и ваши оппоненты встретили бы на ура любую из этих книг. А вы тормошите свою память, пишете о страданиях узников гетто, о несчастных детях, из которых немцы выкачивали кровь. Вам обязательно нужно было об этом написать?
— Жить и, когда придет время, уйти, не рассказав о том, что видел и помнил, я не мог. Кому это было нужно? Мне! Вам! Всем нам, чтобы ничего не повторились снова… Евреи, с которыми дружили наши родители, и их дети, с которыми мы росли вместе, вдруг исчезли. И мы не знали, куда они подевались? Мы жили по улице Танковой, ее обнесли колючей проволокой, включили в состав гетто, а нашу семью вышвырнули на улицу. Начался кровавый террор… Уже в начале создания гетто в нем было более 100.000 человек. Его территорию обнесли колючей проволокой в два ряда: за выход или вход через нее грозил расстрел…

— И в таких условиях ваши героини Елена Петровна, Женя пытались как-то помочь своим бывшим еврейским соседям. Но ведь вы, выброшенные на улицу, сами бедствовали?
— Очень бедствовали. Отец ушел на фронт. Мама нашла полуразрушенный дом. Пришли на помощь родные, соседи. Кто-то притащил дверь, кто-то — кусок фанеры, кто-то — слюду. Утеплили крышу, стены.
Мама ходила по развалинам, собирала какие-то тряпочки, выстирывала, шила из них полотенца, наволочки, обменивала у местных жителей на продукты. Когда в доме появлялся кусочек хлеба, наполовину из опилок, ниточкой делила его на семь голодных ртов. Я на улице искал траву с зелеными пупырышками. Она быстро переваривалась в желудке, как-то утоляла голод. А там, глядишь, поспевала лебеда, крапива. Прибежишь домой, вдруг сухарик заваляется? Как-то мама дает мне кусочек хлеба и щепотку сахара. "Смочи хлеб водой, смочи, потом сахарком посыпь", — говорит мне. Ничего вкуснее не ел на свете!
Но как бы нам не было голодно и холодно, мы знали, что в еврейском гетто все — смертники. Моя старшая сестра Женя была настоящей сорвиголова. Она ничего и никого не боялась. Под колючей проволокой я вместе с ней перелазил в гетто, чтобы найти своих соседей. Я видел, как убивали, насиловали, издевались над евреями. Люди умирали с голоду, за кусочек хлеба отдавали золотые украшения, шубы. Особенно лютовали литовские и латышские полицейские, от них нельзя было ждать пощады.

— Вы знаете, меня это не удивило. В Прибалтике начали уничтожать евреев еще до прихода немцев. Меня удивило другое: жестокость еврейских полицейских. Вы пишете, как они тоже грабили, убивали, насиловали. Это не авторская фантазия?
— Поверьте, что нет. Ваши некоторые единоверцы, видимо, надеясь, что немцы им сохранят жизнь, выслуживались перед ними. Есть архивные данные, как они лютовали, избивали таких же евреев, измывались над ними, выдавали немцам места, где прятались люди во время погромов. Я многое хорошо помню. О зверствах еврейских полицейских много рассказывали и выжившие в гетто. Это хорошо известно.

— У нелюдей нет национальности. Это может быть кто угодно…
— Так оно и было! Помните, как я писал в книге? "Этот живодер-полицай по фамилии Липкович и наш пройдоха Войтович вчера без разрешения захватили двух жидовок и насиловали их до смерти. Мне не жаль этих щенят, но надо было сначала взять у них кровь. Не знаю, зачем нужен кому-то наверху жид Липкович?" – эти слова произносил один из персонажей книги.

— Какая разница, что Липкович еврей, а Войтович белорус? Они оба мерзость! И показывая в их образе отрицательных героев, вы пишете правду, не обеляя ее. В этом достоинство новой книги!
— Перейдя в стан врага, некоторые белорусы хотели получить за это вознаграждение. И получали! И евреи переходили, получая право на жизнь… временно. Их жестокости и рабской фантазии не было границ. Представьте себе: утром была облава, одних расстреляли, других завезли сжигать, а помощнички из числа евреев, выгнав людей на площадь, заставляют еврейских артистов петь, плясать. На сцене поют, а в толпе рыдают. Немцы этим зрелищем восторгаются, отщепенцы еще больше стараются.

— Казалось бы, сплотиться, когда приходит опасность, быть сильнее вместе. Вместо этого — служение врагу. Может, помилуют? Не кажется ли вам, что сегодня многие миролюбцы и в Израиле, и в Европе тоже заискивают перед террористами, надеясь их ублажить?
— Я прошел Афганистан, видел многое, что не снилось всем этим миролюбцам. Скажу одно: они не понимают, что за ними тоже придут. Для террористов, как и раньше для фашистов, нет разницы, кто вы… Не такой — значит, приговорен к смерти! Теракты в Европе показали, что они жертв не выбирают…

— Человечество не научилось?
— Нет, не научилось! Вы были на улице Сухой, видели целый ряд памятников немецким или, как их еще называли, гамбургским евреям? В минских концлагерях их расстреливали десятками тысяч. Правда, после белорусских евреев… Фашисты пообещали им, носителям тоже немецкого языка, отправить назад в Германию, если они будут наводить порядок в гетто, третировать его население.

— И наводили?
— Некоторые гамбургские немцы стали ярыми пособниками нацистов. Но их тоже не оставили в живых, как и семью Абрама Липковича.
— У каждого человека есть инстинкт самосохранения, желание выжить. Но если преобладает внутренняя смелость и ценой собственной жизни он спасает других — это уже героизм. Один из героев вашей книги, пятнадцатилетний еврейский юноша Абрам Рабинович, которому помогли бежать из гетто, вернулся обратно, чтобы отомстить. И отомстил: взорвал коменданта гетто. А когда привели заложников, чтобы их повесить за убийство немецкого полковника, сам вышел на площадь.
"Офицер приблизился к Абраму.
— Ты еврей?
— Да! Все это сделал я! Я отомстил вам, особенно коменданту гетто Готтенбаху за смерть своих родных и убийство тысяч невинных…"
— Вот так вы пишете в своей книге о героизме еврейского юноши. Этот факт имел место?

— Были подонки из числа евреев, как и из числа белорусов. Но они были в меньшинстве. Общеизвестны факты смелости евреев в гетто, где они спасали друг друга и особенно детей. Работая позже в органах милиции, я имел доступ к архивным данным. Вы не представляете, как евреи умудрялись бороться с врагом: держали связь с партизанами, передавали им лекарства, выводили свои группы в лес, создавали подпольные группы. Отдавая дань всем погибшим белорусским евреям, я и создал образ Абрама — одного из главных героев своей книги.

— Читая книгу, я восхищался мужеством ваших героев. Может быть, вы добавили какое-то художественное описание фактов, как это всегда делают писатели. Только мне кажется, что в основе их — реальность… Так, как вы пишете, нельзя было выдумать. Иначе это была бы иная книга, без боли на ее страницах…
— Нельзя! Картинки военного детства у меня всю жизнь перед глазами: только пиши! То я вижу, как напротив окна нашего дома покачивается на веревке фигура висельника. Женщина, мужчина, старик… И так постоянно по очереди. Вешали для устрашения другим, чтобы не высовывались. До войны в Минске было 310 тысяч человек, после освобождения осталось всего восемь тысяч…
— И тринадцать евреев, которые прятались в склепах старого кладбища.
— Это вообще было чудом!
— А что еще вы считаете чудом?
— Как наша семья спасла еврейскую девочку…
— Вы пишете, что Женя и четырехлетний Костик, а под этим именем вывели в книге себя, отправились за город, в концлагерь Тростенец. Здесь узнали, что в лагере содержатся советские военнопленные, а евреев сюда привозят только мертвыми и сжигают в печи. Вы не думали об опасности?
— Сестра сказала: "Пойдем!" Я и пошел — вдвоем меньше подозрений.
— Вы пишете: "В одной из рабочих еврейских колонн, выходящих за ворота гетто, Женя увидела Марию Рабинович, которая ей сказала, будто обращаясь к впереди идущим: "Завтра утром приходи к Западному мосту. Может, сможешь Эллочку забрать. Умоляю, спасите ее. Нас скоро убьют". А что было потом?

Николай Иванович до хруста сжал косточки пальцев на руке.
— Хорошо помню тот вечер, когда Женя ввалилась в дом с худенькой, как перышко, девочкой. Как рассказывала нам о том, что ребенка ей буквально швырнули из колонны прямо на руки. Как смогла убежать… Даже я, в свои неполные шесть лет, понимал, что девочку-еврейку мы не можем выставить на улицу, но и прятать дома — это очень опасно! Хорошо помнил, как вели по улице людей, обмотанных колючей проволокой. Их казнили прилюдно за помощь партизанам, за укрывательство евреев.
— И все равно на это пошли?
Николай Иванович встал, подошел к окну, долго смотрел на темные тени деревьев, потом, повернувшись, сказал:
— А что было делать? Мама соорудила тайник в печке, убрала духовку, и наша девочка, подобрав ножки под себя, туда быстро заползала. Рядом ставили грязные чугуны, кастрюли, чтобы во время обыска немцы и полицейские не задерживались на этом месте. Но немецкий соглядатай, что жил рядом с нами, что-то почувствовал: видимо, какой-то нюх был у этого гаденыша. Пришли оккупанты и полицейские. Один их них прикинулся добреньким, тем более в гражданской одежде, дал мне конфетку. Это такое богатство было тогда! "А еще хочешь?", — спрашивает у меня. Как не хотеть? Глаза мои жадно заблестели. "Скажи, немцы противные?" — "Да!" — "А мама хорошо спрятала девочку? Найдут?" — "Нет, не найдут!" В это время моя мама вышла на крыльцо и посмотрела на меня такими глазами, что, поняв все, я указал на пробегающую недалеко соседскую девочку: "Да вот она, побежала"…
В нашем доме мы долго прятали Эллочку, а потом переправили в партизанский отряд.

— Вам не известна ее судьба?
— Хотелось бы надеяться, что осталась в живых. Ведь она единственная из семьи Рабиновичей, которые жили с нами рядом до войны. Столько времени прошло. Как найти сейчас Эллочку?
— Напишем об этом. Может, кто-то прочтет тоже в Израиле, сообщит вам, если она осталась живой… В вашей книге множество действующих лиц, она охватывает минское гетто, партизанские отряды, концлагеря, детские центры, где брали кровь для немецких солдат. Ощущение, что книга вобрала в себя то время — неспокойное и тревожное. Но вам, довоенному ребенку, что особенно запомнилось?
— После войны ребятишки играли… в войну. Обычно делились на два лагеря: на наших русских и не наших немцев. Я в войну не играл.
— Почему?
— Потому, что видел, что "наши" русские, а это и некоторые белорусы, и евреи, и литовцы, и латыши, были не нашими… В то же время "не наши" немцы оказывались нашими.

— Расскажите об этом.
— Как-то нагрянули к нам с обыском немцы, почему-то искали девушек. Мои сестры спрятались за шкаф. Солдат, увидев их, сказал офицеру, что никого нет… Мы раскрыли рты от удивления.
А вот еще другой факт. В 1942 году немцы разрешили нам посещать Западную Белоруссию, где жили люди богаче. Вот и потянулись минские женщины со своими узлами в Барановичи, Столин, Городею, а это от 80 до 150 километров, чтобы какие-то вещи поменять на продукты. Собралась и моя мама в дорогу, взяла меня с собой. Тянемся по пыли, я позади всех. Худой, как щепка. Вдруг вижу, женщины окружили мою маму: "Петровна, ты не дойдешь. Больная совсем. Оставайся, может, кто-то поможет…". Мы остались одни. Сидим в пыли, внезапно появляется немец в каске. Он оказался человеком, увидев нас, как закричит: "Тиф, тиф!" Подтащил к дереву, дал мне кусок хлеба с тушенкой, стал останавливать машины, идущие по дороге в Минск. Посадил на одну из них, где были полицейские. Не доезжая до города, они сбросили нас на обочину. Сижу, плачу, мама без сознания, рядом клунки. Показались крестьянские подводы, бегу к ним, прошу подвезти в Минск. "Давай мальца возьмем!", — говорит сидящая в телеге женщина. "Вот еще? Каждого жиденка буду брать с собой", — слышу, как сейчас.

— Он что не видел, что это белорусский мальчик?
— Конечно, видел! Сказал, чтобы отказать. Если бы такой человек увидел еврея, обязательно бы взял с собой, чтобы сдать в полицию, получить награду.
— Вот вам и свои, и чужие…
— Все очень боялись. Как-то зашли мои сестры к дальним родственникам в деревню. Вместо того, чтобы угостить с дороги, что Бог послал, их выставили на улицу. Мол, увидят немцы или полицейские, что в доме посторонние, жди наказания, разбирательств.

— Если так поступали со своими, белорусами, то каково было быть евреями?
— Не многие, жертвуя своей жизнью, соглашались им помочь. Поэтому и Праведников Мира в Беларуси — раз-два и обчелся... Хотя без помощи местного населения не выжил бы ни один. Но такой жестокости, как в Прибалтике, у нас не было. Когда вышла моя книга "Операция "Кровь", приезжали ко мне из Литвы, мол, нехорошо показываешь литовцев, а мы готовы распространять эту книгу у себя.
— Так что, они хотели, чтобы вы сгладили что-то, показали их с другой стороны?
— Возможно, но не буду же я фальсифицировать историю.
— Превращать волков в ягнят?..
— Может быть и так, но для этого нужно два условия: время и покаяние… Во время войны сразу было видно, кто друг, а кто враг. Поселился напротив нашего дома человек в кожаном пальто. Вдруг ни с того ни с сего ему дали большой дом? Враг? Так оно и оказалось! Присматривал за нами, все докладывал в полицию.

В это же время к нам стал захаживать немец Альфред. Мы насторожились: чужой! Что же он будет выискивать, тем более, что в печке сидит еврейская девочка — вдруг каким-то звуком выдаст себя? А он сидит-сидит, вдруг вскакивает, словно что-то забыл: "Пойду я, спешить надо, ожидается завтра облава на рынке!" И мы поняли: предупреждает!

Позже узнали, что Альфред — белорус, был учителем немецкого языка. Оказавшись в окружении, взял документы убитого немецкого солдата, искал возможность связаться со своими. Так вышел на нас, тем более, что ему сказали в комендатуре наблюдать за нами. Мы стали доверять друг другу. Именно Альфред передавал для партизан чистые бланки с печатью пропусков, он и сообщил нам, что немцам известно, что мы прячем дочь командира партизанского отряда. Она же была и племянницей моей мамы. Именно Альфред предупредил, что через пару часов за нами приедет гестапо, и успел вывезти нас за три лини охраны за город, а потом ушел в партизаны.
— Он вас спас?
— Да! Я был уже начальником уголовного розыска одного из районов Минска. Заходит ко мне черный, загорелый человек и спрашивает: "Вы Николай Чергинец?" Когда я ответил утвердительно, он забился в истерике. Это был наш друг и спаситель Альфред. Воевал до конца войны в Советской армии, а потом ему вспомнили службу у немцев. Дали 25 лет, отсидел восемнадцать. И сразу же приехал в Минск нас искать. Увидев его, мои сестры рыдали, а мать, дав свои показания для реабилитации Альфреда, сказала: "Теперь я могу умирать…"

— Теперь я понимаю, что, увидев столько всего, вы не могли не написать.
— Я пишу, когда душа хочет, когда слышу что-то, идущее свыше. Иногда сижу на большом совещании — блокнотик на колени и пишу, что вспомнил и чувствую. Или соберутся друзья. Где Иванович? А я присяду в сторонке, блокнот в руки — и снова пишу. По старинке, компьютером не пользуюсь. Сколько всего…
— Ваша книга состоит из двух частей. В первой говорится о минском гетто, во второй — о Семковом Городке, где брали кровь у детей для немцев. Ужас на ужасе! Как вы себя чувствовали, описывая это?
— Если писать книгу как отчет — она не затронет читателя. Когда я пишу, все пропускаю через себя и свои эмоции. Конечно, с этим жить тяжело. В Беларуси было 260 концентрационных лагерей и 14 детских центров крови. В них погибло 2 миллиона 200 тысяч человек.
Представляете, сколько горя, мук, лишений было в каждом из них? Детей подвешивали, чтобы выкачать у них каждую капельку крови для фашистов. В эти центры отправляли еврейских детей из гетто, отбирали детей у белорусов и также направляли в такие центры. Детскую кровь доставляли в немецкие госпитали, а потом туда стали завозить детей, чтобы на месте брать у них кровь. Сотни детей отравили в Германию в качестве доноров для немецких солдат.

"Здесь настоящая фабрика смерти. Детей привозят живыми, а увозят в крематорий или зарывают в землю. У детей отбирают всю кровь и убивают, убивают, убивают!!! Полицаям даже могилки лень рыть. Присыпают чуть- чуть тельца детишек смесью земли и снега, и все…", — читаю в вашей книге.
…За окном уже поздний вечер. Завтра утром я вылетаю домой в Израиль. Остается совсем мало времени для сборов. У Николая Ивановича завтра — передача на телевидении, ему еще нужно подготовиться. Кажется, уже обо всем переговорили, все знаем друг о друге. Не хочется расставаться.
Но чувствую, о самом главном еще не сказано…
— Елена Владимировна, принесите из машины статьи, которые я подготовил для газеты "Советская Беларусь". В них я пишу, что фашизм в нашей стране не пройдет! Меня очень беспокоит, что некоторые авторы начинают снова, как раньше, видеть в евреях источник всех бед… И это в Беларуси, где и правительство, население толерантно и терпимо ко всем нациям? Но если дать этому огню разгореться? Я помню, как начинали с евреев, а в пламени погибли сотни тысяч невиновных. Теперь же наши оппоненты начинают обелять Германию, того же палача Кубе, мол, он был за самостоятельность страны, при нем действовало белорусское правительство. А что было на самом деле? Фашисты разгромили промышленность Беларуси, на десятки лет отбросили развитие страны, уничтожили почти всех наших евреев, измывались над белорусами. Вы этого опять хотите, хочу я спросить у них?

Вот что я пишу. "Ладно, этого не понимают глупыши, не видавшие звериного оскала фашизма, да и рассказы о виселицах, душегубках, массовых расстрелах, зверских пытках женщин и детей не доходят до разума. Но когда люди постарше надевают на себя маску демократа и под шумок начинают обелять фашизм, то говорить о них как о несмышленышах нельзя" — говорит Николай Иванович Чергинец.
Смотрю на него и думаю: в нем продолжает жить ребенок, который был по другую сторону гетто и видел все ужасы войны. Поэтому и в своей жизни, и в книгах, и в поступках он не может быть другим. Поэтому и стал признанным писателем, боевым генералом, мудрым политиком.
А почему он стал близок мне? Я знаю его всегда? Мы жили параллельными жизнями?

Его мама Елена ниточкой делила кусочек хлеба на семь человек? И моя мама Ирина линейкой делила его на семь ртов!
Его отец Иван, потеряв ногу на войне, отмачивая окровавленную культю в тазе с марганцовкой, стонал от боли. И мой отец Давид стонал от боли, когда распухали его руки и ноги от осколков.
У них сгорел дом? И у нас сгорел дом!
Николай в детстве высматривал на завтрак под забором раннюю траву? И я искал яблоки-груши во всех окрестных садах, не ожидая даже, когда они созреют!
Голодное и тяжелое детство в сожженной войной Беларуси — это что? Не уходящая память, код родства независимо от национальности, который объединяет детей фронтовиков?
Объединяет так, что они становятся сразу же будто братья!

— Передавайте привет Авигдору Либерману, сегодняшнему министру обороны. Я с ним встречался в Израиле. Был восхищен, как вы пустыню превратили в оазис. Нашему послу в Израиле Михаилу Скворцову я передал книги "Операция "Кровь". Вот еще несколько для ваших писателей. Мы будем рады вас встретить в Минске, провести творческие дискуссии, выпустить общие альманахи.
— В Израиле желают друг другу до 120 лет! Живите столько и не меньше, — говорю ему на прощание.
— Сколько уже осталось? Каких-то сорок лет, две трети я уже прожил, — смеется Николай Иванович.
Когда над Беларусью вставал новый рассвет, наш самолет, взлетев над Минском, взял курс на Израиль… А я все вспоминал вечер, проведенный с Николаем Чергинцом.

Ефим Златкин, член Союза писателей Израиля.