Я родом из… гетто

 Ефим Златкин

Вместо вступления
-Ай-я -яй, ай –я –яй, - обхватив голову руками, стонал мой отец Давид, - ай-яй-яй.
Но… не всегда.
Не будешь же днями ойкать, когда дети выросли со своих пиджаков, а сапоги открыли рты: солдату нужно было как-то кормить семью.
Но когда наступала ночь, к нему снова приходила боль.
Опершись на суковатую палку, мой дед Залман сидел на скамейке и сгибал палец за пальцем: «Жена Сара – раз, сын Муня - два, дочь Злата - три, дочь Хана - четыре, старший брат Айзик – пять» и так дальше - тринадцать Златкиных, расстрелянных в Климовичском гетто.
Я понимал отца, деда, но сам этой боли не чувствовал. В уютном домике мы, пятеро братьев, были безмерно счастливы в окружении друг друга и родителей. Хотя уже с детства обнаружили, что у нас нет ни одного родного дяди или тети со стороны отца.
Когда он ушел из жизни со своей болью, моя боль так и не проявилась. Но я ошибался, она просто притаилась, ждала удобного случая. Вскоре он представился.
Голубоглазая девчушка в военной форме - правнучка Златы - двоюродной сестры моего отца, приехала в Израиль с Урала. Пришла к нам впервые, весело смеялась до тех пор, пока ей не показали газету с именами погибших родных. Аня сняла с себя солдатскую сумку, приблизила пожелтевшую страничку к своим глазам:
- Это же Белла, родная сестра моей прабабушки Златы, а это Айзик, отец моей прабабушки. Они все остались в гетто. Поэтому не родились мои троюродные братья и сестры? Поэтому не родятся четвероюродные братья и сестры моих будущих детей?
Именно в тот вечер я начал писать рассказы о гетто.

Софочка

Софочка родилась с золотым абажуром волос на головке. Ее долго ждали. Вначале Лиза, ее будущая мама, как это принято в порядочной еврейской семье, должна была получить образование. Где? Вопрос был один, ответов - много. Ее папа Рома - музыкант, гордо заявляющий, что он первая скрипка какого-то городского оркестра, считал, что его дочь будет только пианисткой.
- Представляете: на громадной сцене стоит белый рояль, к нему идет в белом платье наша Ли-зоч-ка! Зал замирает, встречая ее, - восторгался он.
- Нет! Нет и нет! Хватит нам одного музыканта, который ходит в коротких штанишках, - намекая на своего зятя, резко заявила Сара Соломоновна.
Моисей Маркович более дипломатично вставлял свое слово:
- Неплохо бы Лизочке быть учительницей, тем более, что рядом с нами находится еврейский педагогический техникум.
- Наши евреи, пусть они будут здоровы, любят греть друг друга в постели. Рождаются дети, подрастают, идут в школу. У Лизочки будет всегда хлеб с маслом, - продолжила мысль мужа Сара Соломоновна.
- А если она захочет еще и халу? - съязвил Рома.
- Дай Бог, чтобы у нее не был такой Моцарт, - Сара Соломоновна смерила зятя уничижительным взглядом, тем самым поставив точку на обсуждении будущей специальности Лизочки.
И когда через три года она закончила обучение, появилась новая проблема: замужество! Видной партии не просматривалось не только на горизонте улице Еврейская, на которой проживало семейство Зильберман, но во всей округе.
Те, кто были побогаче - сынки банкиров, заводчиков и прочей еврейской верхушки, даже не смотрели в стороны Лизы. А те, кто был беднее, за пять километров обходили дом Зильберманов. Побаивались острого нрава и языка дважды «эс», как называли Сару Соломоновну.
А годики тикали, как часы, даже быстрее…
И тогда снова собрались на семейный совет.
- Рома, - взяв зятя за локоток, нежной кошечкой посмотрела ему в глаза Сара Соломоновна, - может, в твоем местечке есть хороший парень на примете? Ты же хочешь своей тохтер (дочери)счастья?
- А-а, понимаю, из него хотите вить веревки, как из меня?
- А ты бы хотел сразу из грязи попасть в князи?
- Вы меня вытащили из грязи? - огрызнулся Рома и, хлопнув дверью, закрылся в своей комнате.
- Мама, и что вы лезете в нашу жизнь? - топнула ногой Цыля, роскошная, как и ее мама, своей еврейской красотой.
- Вот и иди к своему полоумному, накукуй ему ночью, что нашей Лизочке уже двадцать два года. Еще немного и старой девой останется, - ответила Сара.
Не известно, как куковала Цыля Роме, только через пару месяцев с большим фанерным чемоданом в квартиру Зильберманов заявился местечковец по имени Исаак. Кудри-черные, глаза - огненные. Своей внешностью он очаровал сразу всех женщин.
- Ну и чем вы будете кормить свою семью? - осмелился спросить дважды «эм» -Моисей Маркович.
- Вот этими руками! Я кузнец! В местечке был первым!
- Азохон вэй! (Боже мой) - опустился в кресло дважды «эм», - сын Айзика – инженер, сын Мэера - зубной врач. Что ты о них сказала? Шлеперы (Неудачники). А кузнец тебе подходит? - не успокаивался он, обращаясь к жене.
- Зато, какой красавец! - восторгалась она кузнецом.
Короче, вы догадались, что произошло? Если Давид пришелся по сердцу даже Саре Соломоновне, то сама Лизочка не верила счастью, которое ей привалило из захолустного местечка.
Давид устроился на металлургический завод, Лизочку приняли учительницей в еврейскую школу. Молодые души не чаяли друг в друге. И как вы думаете, долго нужно было ждать появления шейне мейделе? Она появилась ровно через девять месяцев.
- Кто у нас кусочек золота? - хлопает в ладоши бабушка Цыля.
- Софочка! - поднимает вверх руку двухлетняя девочка.
- Кто у нас шейне мейделе? - влюбленными глазами смотрит на внучку дедушка Рома.
- Софочка! - бросается к нему на шею внучка.
Ах, какое короткое еврейское счастье, какое короткое…
Забрали на военные сборы Давида и Романа. Побледнела, осунулась Цыля. Лизочка неотрывно следит за газетными новостями, шаркают старыми тапками по квартире бабушка и дедушка. Не смеется, закатываясь смехом-колокольчиком Софочка, даже ее золотые волосы потускнели.
Газеты успокаивают, наперебой расхваливают заключенный Пакт о мире с Германией, только Сара Соломоновна - тертый калач.
-Чем сильнее звон, тем больше от него вонь, - качает она головой.
- Как на подводной лодке, - и подниматься опасно, и плыть неизвестно куда, - разводит руками Моисей Маркович.
Цыля успокаивает родителей:
- В Минске народ веселится в парке, открыли Комсомольское озеро, идут концерты в Доме офицеров, танцы - в парке Челюскинцев.
И вдруг, война! А так трещали о мире?
Через два дня после нападения Германии на СССР немцы уже бомбили Минск, через неделю вошли в город, а вскоре приказали всем евреям переселиться в отведенный район.
Моисей Маркович нашел где-то телегу, нагрузил на нее теплые вещи, обувь, даже дрова - придется же зимовать. В гетто их разместили в комнате еще с одной семьей.
- Переживем! И не это видели! - успокаивала всех Сара Соломоновна, а сама оценивающим взглядом осматривала дом. Походила по одной комнате, потом по второй и, позвав двух мужчин: своего мужа и мужа своей новой соседки - Зяму, предложила сделать под полом укрытие.
- Мало ли что, должны где-то мы спрятаться во время налетов.
Выкопали яму в кухне, песок вынесли ночью за дом, укрыли его лопухами, старым мусором. Стали тренироваться: заскакивать один за другим в «малину».
- Сколько у нас будет времени при налете? Максимум до пяти минут, как услышим рядом выстрелы, крики людей. Засекаю время: поднимаем доску. В укрытие прячется первой Лиза с Софочкой. С ребенком нужно больше времени. Вторая, - бросила взгляд на соседку по комнате - 40-летнюю Малку, за ней - ее сын - восьмилетний Моше, потом - Зяма, за ним - Цыля, а потом я или ты Моисей? - посмотрела на мужа.
- Ты, Сарочка, ты! Я остаюсь наверху, закрою доской укрытие, наверх половичок, провожу мокрой тряпкой по полу. Чтобы собаки вас не обнаружили.
- Хорошо! Ты – мужчина! Вызываешь огонь на себя, - пробует шутить Сара Абрамовна. Смотрит на часы и истошным криком вопит: «Нем-ц-ы-ы»!
Никто не понимает: шутит она или на самом деле что-то услышала.
Моисей срывается с места: в две секунды отрывает с места доску и в открывшееся отверстие первой бросается Лиза, мама ей в руки подает Софочку, затем по очереди прячутся все остальные.
- У-х-х,- вытирает вспотевшее лицо дедушка, - молодцы! Перекрыли время.
Жизнь тем временем продолжалась, внося изменение каждый день. Всех евреев обязали прикрепить к одежде желтые лоскутки, запретили ходить по тротуару, выходить за пределы гетто, не посещать русский район.
А, если с голода живот втягивается до ребер?
Рабочий паек дают Лизе и Цыле, которые устроились на швейной фабрике. Приносят, что могут домой. Но не хватает. Софочка смотрит на взрослых большими глазами, протягивает ручки к ним: «Брейт, брейт» -хлеб, хлеб.
- Господи! Ребенок не какие-то марципаны просит, а кусочек хлеба, - прячет заплаканное лицо в фартучке Сара Соломоновна.
- Бабушка, живем! - довольный Моисей заходит в комнату, - поменял резиновые сапоги на муку, - Я могу и в галошах ходить, - спеки Софочке пирожки.
Сара быстро поднимается с места, берет с места пакет и ее лицо становится белее него.
-Это не мука, это не му-ка, это не мука, - плачет она, размазывая белую известку по лицу.
- В темноте я не рассмотрел, спешил вернуться в гетто, - сжимает лицо руками, - не немцы - свои вогнали нож в спину.
Ночь прошла, словно и не наступала. А утром совсем рядом послышались выстрелы, звон разбитых стекол, лай злобных собак.
- Срочно всем в «малину», - закричал Моисей, отодвигая тяжелый стол, под которым поднималась вверх доска.
Все повторилась, как во время тренировки: первой вскочила Лиза, ей подали в руки Софочку, набросили на нее легкую курточку.
- Возьмите воду, вдруг придется долго сидеть, - закричала Малка, пропуская в погреб всех остальных.
Автоматные очереди были уже совсем рядом, когда Моисей, замаскировав вход в «малину», присел, опустил уставшие руки.
- А-а, пархатый, - ударил его полицейский, - где все?
- На работе, - выплевывая выбитые зубы с кровью, - ответил Моисей, думая о том, как отвлечь внимание на себя. На всякий случай приготовил для самозащиты тяжелый молоток, спрятав его в ведре. Согнувшись, словно падая, выхватил молоток и опустил его на голову ударившего его полицейского.
- Юде! Швайне, - заорал немец, выпуская очередь в строптивого еврея.
… Когда все стихло, Сара Соломоновна приподняла доску и в открытой щелочке увидела окровавленное тело мужа. Это была первая жертва в семье.
…Через месяц снова послышались крики и выстрелов.
- Все срочно в подземелье, - закричала Сара, оставаясь наверху.
- Мама, мама! Срочно спускайся! - хватает ее за руки Цыля.
- Нет! Теперь моя очередь! Быстро в «малину»!
Сара Соломоновна все успела сделать, даже набросила на себя любимую белую шаль.
Злые собаки, ворвавшись в дом, набросились на нее. Пинками женщину выбросили на улицу - по ней уже двигалась колонна таких же избитых и окровавленных людей.
В доме остались две женщины и двое детей: полностью опустошенные и разбитые. Но живым человек, как бы ни было трудно, в землю не полезет.
- Слушайте меня, - Цыля никогда не брала на себя первое слово в семье: все решали мать, отец, муж. Привыкла к этому. И вдруг она поняла, что сейчас ей принимать решение.
- В огороде за старым сараем я обнаружила погребок. В доме мы не должны больше прятаться - это опасно, - посмотрела на дочь Лизу и соседку Малку.
- Что мы можем там сделать? Схрон?
- Да! Только незаметно.
Когда в июле сорок второго года по Минскому гетто прокатилась очередная волна погрома, в новое укрытие за домом спрятались все, кроме Цыли.
- А где остальные, - напали на нее полицейские, - ты думаешь, будем искать? Сейчас зажарим, как куропаток.
Выстрелом в упор убили Цылю, облили дом керосином, чиркнули спичкой. Черные бревна падали с грохотом. Горячие искры летели по улице, треск пожара доходил до укрытия, в котором, задыхаясь от дыма и жары, сидели оставшиеся. Перешли в другой дом, но недалеко от погреба. Жили, прячась от облав, меняя остатки одежды на какие-то продукты.
- Спи, мейн тохтер, - прижимала к себе Софочку Лиза, - а сама считала дни, прожитые в гетто: уже прошел целый год?
В сентябре 1942 года по гетто снова разнеслись крики. С них всегда начинались карательные акции.
- Теперь пришла уже моя очередь, - сказала Малка, - бегите в погреб, я его закрою крышкой, солому набросаю наверх. Распустила черные, волнистые волосы. Подумала про себя, что совсем еще молодая, тридцати нет, как сын будет без нее?
Когда Лиза с детьми выползла из укрытия, она увидела кровавый след от Малки, под ударами автоматов ее погнали к месту расстрела.
… Дождь колотил по крышам, стеклам, а Лиза собиралась в последнюю дорогу. Ценой жизни Софочку сначала спас ее дедушка, потом бабушка, потом мама, потом Малка. Теперь пришло и ее время… Оставив дочь двум знакомым женщинам, Лиза вывела Моше – сына Малки на улицу. Спрятались в густой траве.
- Слушай меня внимательно! Как только луна зайдет за облака, станет темнее - у нас будет несколько минут. Я подниму проволоку, а ты быстренько перелезешь под ней и побежишь к дому с закрытыми белыми ставнями. Там тебя будет ждать девочка.
Прижала к себе мальчика. Поцеловала: -И вот еще что, - мою дочь зовут Софа Зильберман. Запомни! Я умоляю тебя, найди ее после войны, если останешься живым.
Все утро Лиза разговаривала с дочерью, как со взрослой:
- Мейн тохтер (доченька моя) сегодня я тебе передам другой тете. Потом я к тебе приеду.
В курточку, которую одела на нее, зашила записку с именем и фамилией и, спрятав ребенка в одежде, влилась в колонну людей, уходящих на работу.
Вышла за территорию гетто, прошла несколько улиц. Софочка уже начинала похныкивать, соседи по колонне потеснились, чтобы Лиза была в центре колонны - подальше от идущих по краям конвоиров.
Впереди показался железнодорожный мост, раздался гудок паровоза, в толпе произошло некоторое замешательство. Выбрав момент, Лиза бросила сверток с ребенком одной женщине, которая во все глаза смотрела на колонну.
- Сбереги ее! Богом молю, сбереги!
Сверточек пролетев в воздухе, шлепнулся на землю. К нему бросился рядом идущий полицейский, но колонна вдруг стремительно приняла вправо, закрыв дорогу полицейскому.
- Жиды! Всех перестреляю, - выпускал очереди по людям.
Евреи падали, разбегались, но, когда полицейский подбежал к месту падения ребенка, его уже не было. Не было и женщины, которая подхватила девочку, она провалилась, как сквозь землю.
… Я летел в самолете Тель-Авив – Минск.
Рядом со мной сидела красивая женщина с золотой копной волос.
Разговорились.
- Софа, - назвала она себя, - в Израиле живу уже двадцать лет, а это моя мама Анастасия Николаевна.
Мама так мама! Но я не мог не заметить, что две женщины совсем не похожи друг на друга. Одна по внешности чистокровная еврейка, вторая - славянка. И, тем не менее, как они смотрели одна на другую, как разговаривали, было видно, что родней у них нет никого. Я не вытерпел, стал расспрашивать. И тогда Анастасия Николаевна мне поведала рассказ о том, как все было.
- А я добилась того, чтобы моя приемная мама была признана Праведницей мира. И теперь она живет в Израиле вместе со мной, - включилась в разговор Софа.
- А куда вы летите?
- В Минск!
- Мою маму расстреляли после того, как она выбросила меня из колонны, но перед этим помогла бежать из гетто мальчику, который прятался вместе со мной.
- Что с ним?
- Он жив! Вырос и женился на девочке, которая ждала его за проволокой, завела в русский детский дом. Нашел меня, считает своей сестрой, я его - братом. Летим на свадьбу его дочери, - рассказывала мне Софа.
- Она полукровка! Такая шейне мейделе! Такая шейне мейделе! - все повторяла по дороге.
Наш самолет, прорвавшись через облака, шел на посадку в Минске, где когда-то на улице Еврейская жили Сара Соломоновна и Моисей Маркович, Рома и Цыля, Давид, Лиза и Софочка с золотым веером волос на голове…

Девочка- ящерица

Девочка, словно ящерица, ползет по земле, прислушиваясь к каждому шороху. Кто ее научил так ползать - быстро и незаметно? Сама! А кто еще мог научить? Папа, так он посадил их в Барановичах на машину, чтобы уехали в тыл, а сам - в воинскую часть. Офицер, командир: за ним солдаты стоят. Мама, так она по рукам и ногам связана маленьким братиком, рожденным уже в гетто. Почему в гетто, а не в тылу? Немцы их завернули обратно, так они и оказались в Минском гетто. Как говорят, голыми и нагими. Местные евреи хоть что-то смогли взять из дому, а их сбросили в машину и за колючую проволоку.
- Пойдем в русский район, может, найдутся добрые люди, пожалеют, дадут по кусочку хлеба, - приглашает новая подружка.
Посмотрели налево - направо и, под колючую проволоку.
Полежали в густой траве и еще ниже скатились.
Малка, или как себя стала называть в гетто, Маня, стала навещать рынок. В толпе таких же беспризорных детей - она своя, затеряться легче. Выждав какое-то время, возвращаются обратно. Маня вся в лохмотьях, но у них много карманов. В один спрячет кусочки хлеба, в другой - картофельные очистки, в третий - остатки консервы.
Каждую дорожку, каждый камешек знает: в какой ямке прижаться к земле, за каким уголком пригнуться, где быстро проскочить, где долго наблюдать за часовыми.
- Сколько я здесь: лето – зима - лето – зима – лето - осень. Получается два с половиной года? И еще жива? - то ли радуется, то ли не понимает Маня-восьмилетка.
Холодно, льет дождь. На рынке из-за непогоды немного людей, еще меньше беспризорников.
- Тетенька, подайте ради Бога, - протянула руку торговке за картофелиной. В ответ злые глаза, а над площадью вдруг разносится крик:
- Ты ж яврэйка! Яврэйка! Як цябе яшчэ не забили! Люди хапайце яе, хапайце!
Девочка–ящерица стрелой метнулась между рядов, вылетела на соседнюю улицу, забежала в какие-то развалины, притаилась в глубокой яме. Много уже раз продумывала свой маршрут в случае погони. На этот раз он ей спас жизнь. Заканчивался еще один серый день: 21 октября 1943 года. Маня возвращалась в гетто. Притаилась на взгорке, темной тенью подползла поближе к проволоке.
- Почему открыты ворота? Почему на вышке нет солдата с пулеметом? Почему прожектора своими лучами не шарят по кругу? - ничего не понимает.
Еще ближе подползла: никого! На месте дома, в котором жила вместе с мамой и другими евреями - яма. Рядом мелькнула какая-то тень. Незнакомый человек ходит с сумкой по пепелищу, что-то ищет. Прыгнула в сторону, приготовилась бежать, исчезнуть в темноте.
- Ты кто? Отсюда?
Кивнула головой!
- Беги, девонька, беги! Сегодня расстреляли всех твоих.
- Мамы нет? Никого нет? Ни тети Златы, ни бабушки Сары, ни дяди Моше? Ни-ко-го?
Ноги приросли к земле, стали тяжелыми, руки бессильными. Куда бежать, куда? К кому?
- Беги, беги! И не возвращайся сюда, - торопит ее незнакомец.
Метнулась в овраг: земля колышется под ногами и везде лужи. Откуда они? Ведь не было большого дождя? В свете луны заметила, что ее руки в какой-то краске.
- Это же кровь! Значит, мама здесь? Все здесь?
Руками вцепилась в холодный холм, а он качается, как волна. Стала разгребать его, вдруг мама еще живая?
А совсем рядом пьяные голоса полицаев, празднующих полное истребление Минского гетто. Снова мелькнула та же темная тень.
- Ты еще здесь? Беги, девочка! Беги!
Быстрая ящерица скрылась в темноте.
… Когда в июле 1944 года освободили Минск, из подвального помещения вышли 13 евреев, которые замуровали себя заживо. Это стало сенсацией. Но никому не известно, что девочка, ускользнувшая из гетто в день его окончательного уничтожения, тоже осталась живой.

Мякиш хлеба

Роза лежит в куче лохмотьев. Серый рассвет просачивается сверху. Железная бочка, в которой сжигали всякий хлам, уже не греет. С пола тянет холодом, но на улице еще холоднее: везде снег.
- Мама, мама, - подходит ко второй куче лохмотьев.
- Оставь меня, я хочу умереть…
- А как же я, маленький Арончик? Вставай, мама, - тормошит кучу лохмотьев.
Арончик смотрит на Розу и жалобно плачет. Роза знает, почему он плачет: ее брат уже два дня ничего не ел. Розе девять лет, из них полтора года она живет в Минском гетто. Кто она? Ребенок, девочка? Скорее, маленькая старушка. Сняла себя все лишнее, оставила только удобную одежду, ржавый котелок засунула за пазуху. Выйти из гетто не просто, но можно: если уловить момент, когда происходит смена караулов, или полицейские на что-то отвлеклись.
Как колобок покатилась по развалинам в направлении железнодорожного вокзала. Глаза замечают все. Новый состав: значит, солдаты новые. Едут на фронт: их раньше не видели. Дымится полевая кухня. Немцы горланят, на губных гармошках пиликают.
- Пиф- паф, - наставляют автоматы, вдогонку бросают открытые консервы, какие-то кульки.
Старым платком обмотано лицо, чтобы никто в ней не узнал еврейку. Несмело подходит к повару, улучив минутку, когда он остался один.
- Гиб мир супе (дай мне суп) клянчит жалобно.
Вояка не из карателей - из общевойсковых, вначале смотрит на девочку, потом показывает рукой, мол, дай котелок. Наливает в него куриный бульон, что-то говорит. Девочка, обжигая себя горячим варевом, вначале, пьет бульон, потом ест картошку, кусочки курицы. Остатки выгребает рукой, облизывает дно котелка, царапая даже язык.
- А маме, Арончику? - вспомнив, вскакивает с места.
- Гиб мир супе, гиб мир супе! - снова подбежала к повару – не отказал же в первый раз. Не отказал и во второй. Закрутила котелок в какую-то тряпку, снова засунула за пазуху.
- Домой! В гетто!
Стрелой проскочила под проволокой. Сейчас, сейчас торопит себя, влетая в дом по улице Обувная, 10. На полу мама с растрепанными волосами, на ее руках Арончик.
-Почему у него закрыты глаза и такое бело-желтое лицо?
- Мама, я принесла для вас суп, - бежит к ним с котелком.
Возле рта Арончика прилип маленький кусочек хлебного мякиша.
- Иди ко мне, детка, - баба Бася обнимают девочку за голову.
-. Когда ворвались полицейские, мы спрятались в убежище. Арончик заплакал, и откуда у него появились силы так громко плакать? Мы не могли успокоить. Тогда его рот закрыли хлебным мякишем. Иначе бы всех нашли и расстреляли.
Ржавый котелок со стуком упал из-под куртки, покатился по полу. Аппетитный бульон растекался в комнате: от него исходил невероятно вкусный запах. Никто не бросился подбирать его остатки. Мама Розы не двигалась с места, ее лицо стало таким же желто-белым и неподвижным, как у Арончика.
Несколько дней в комнате лежали две неподвижные груды лохмотьев - одна большая, вторая - маленькая.
Вскоре к ней добавилась еще одна. Роза больше не вылезла из своих лохмотьев. Ржавый котелок стоял возле нее, как почетный караул. Через день другая девочка поползла с ним из гетто за супом…

Закончился сон

- Как зовут твою маму?
- Розалия!
- Нет! Твою маму зовут Степанида.
- Как зовут твоего отца?
- Арон!
- Нет! Твоего отца зовут Василь.
- Как тебя зовут?
- Давид!
- Нет! Тебя зовут Виктор.
- Как твоя фамилия?
- Таубкин.
- Нет! Твоя фамилия Савицкий.
- Запомни! Навсегда запомни, ты не еврей, ты - русский! Русский, русский, - его буравят твердые глаза, но в их глубине он видит теплоту. - Ты ничем не должен выдать себя, что еврей. Иначе расстреляют и тебя, и меня, - говорят ему в детской больнице, куда определили под видом больного.
Как запомнить это новое имя и фамилию? Смотрит по сторонам. На кроватях спят дети. Подходит к окну: стараясь что-то рассмотреть. Темно, ничего не видно.
- … В кровать! Не бегай по палате, - ворчит дежурная.
Зарылся головой в подушку, руками обхватил голову, сдерживая рыдания. В комнате темно, тусклый свет в коридоре. Обычная жизнь, как раньше? До войны? Тихо тикают часы-ходики. Никто с тревогой не смотрит по сторонам. Никто не вслушивается.
Еще три дня тому назад такая же тихая ночь была в гетто, а утром в мартовское утро ворвались громкие выстрелы. Кто успел, спрятался в убежище на кухне, под полом. Когда стихли крики и стало очень холодно, вышли из убежища. Дом полон крови, трупы в комнате и на улице. В тот вечер ему мама сказала, что он должен бежать, маленький мальчик меньше вызовет подозрений.
В гетто прожил несколько жизней. Каждый день на пороге чувствовал голод, холод и смерть. Во время карательных акций, будто играл в прятки с полицейскими. Кто кого обгонит: или они быстрее заскочат в дом, или он раньше спрячется в своей «малине» - так называли в гетто скрытые убежища.
Давид и сейчас не здесь - в гетто. Как только на вышке прожектор повернется в обратную сторону, а вместе с ним часовой, его сестра Лида поднимает колючую проволоку, и он бросится через нее, царапая руки и ноги. Вот сейчас, вот сейчас…
- Савицкий, - просыпайся, поднимают с его кровати одеяло.
Сон закончился: Давида больше нет…

Когда желтел сентябрь

За домами еврейского квартала, упавшими листьями и увядающей травой, желтел сентябрь. Десятки тысяч минских евреев за колючей проволокой надеялись на лучшее. Всех же не расстреляют? Может, и наши вернутся? Наум об этом меньше думал - больше засматривался на рыженькую Асю. Раньше он ее никогда не видел: жили в разных районах. А теперь в одном доме: восемь евреев из двух семей поселили вместе. Был погром: многих расстреляли. Но до их дома каратели не дошли.
- Надолго ли? - читают в глазах друг друга.
- Нужно бежать, - говорит Соломон, дедушка Наума.
- Оставшихся людей расстреляют, они же нас пересчитывают, - подает голос его жена Злата, - и добавляет, - они и так расстреляют.
Все вдруг посмотрели на Наума и Асю. А на кого еще смотреть? Они самые молодые: всего по шестнадцать. Им нужно спасаться…
- Горожане, на тротуаре выросли, как они в лесу выживут? - кто-то говорит с сожалением.
Ася и Наум ничего не слышат. Они уже за домом. Там, где желтеет сентябрь. О чем говорить? О побеге? Так это ясно, как божий день. Если честно, то Наум давно уже десятки раз прокручивал план побега. Нашел друзей, которые должны его встретить, спрятать, а потом привести в лес. Через два дня они будут ждать его в овраге.
Ася думала о своем: о девичьем. Она никогда еще ни с кем не целовалась. Утром натягивала на себя старую одежду, сажей намазывала лицо, горбилась. Заметила, что полицейские смотрят в ее сторону: их не проведешь. Неделю тому назад на ее подружку Хану набросилось трое озверевших нелюдей, испоганили ее.
- Наум, иди ко мне. Мы не знаем, что будет завтра, - потянула его девушка за собой на грядку.
Луна, видимо, устыдившись Асиной смелости, спряталась. Как белые крылья, затрепетали девичьи груди. Сладостный миг объединил молодую пару. И казалось, улетела война, расстрелы в гетто, а весь мир -это осенняя грядка и их горящие глаза.
Решили уходить вместе. Ася обрезала смолянистые черные косы. Чтобы больше походить на парня, одела мужскую одежду. Когда пришло время, осторожно подошли к колючей проволоке. Первой проползла под ней Ася и сразу же скрылась в темноте. За ней через пять минут бросился Наум, и сразу же раздался выстрел.
Полицейский держал в кармане золотое колечко, которое ему передал Соломон. А Соломон не знал, что нужно было заплатить за двоих…

Идише нешоме

Айзик загадочно посмотрел в сторону детей и внуков и вдруг спросил:
- А вы знаете, кто у нас идише нешоме (еврейская душа)?
Все, не сговариваясь, повернулись в сторону бабушки Ханы.
- Ты разве не знаешь, что душа женского рода? - старший внук Хаим с укором посмотрел на Айзика, мол, разве не понятно, кто в их семье идише нешоме?
- Дедушка, ты будешь идише нешоме номер два. Хорошо? - придвинулся к нему всеобщий любимец семьи Янкель-кудряшка.
- Нет! Нет, - погрозила пальчиком с кухни бабушка Хана, - идише нешоме -это вы - наши дорогие внуки Хаим и Янкеле.
- Ханэле, сколько ты еще будешь нас дразнить фаршированной рыбой? - повел в сторону усами Айзик.
Господи, какая это была рыба! Пальчики оближешь! Да еще с песней. Ее всегда начинала Хана, а подпевали все вместе.
- Спасибо, спасибо, спасибо!
Секрет заключается в том,
Сначала фаршируется рыба,
Гостей приглашают потом…

- Удовольствие нужно растягивать. Тем более, в шабат, - радовалась семья.
Над Минском плыли грозовые облака, через несколько дней над ним поплыли уже чужие самолеты. По Могилевскому шоссе беженцы заспешили на восток, подальше от войны. Но она догнала их через тридцать километров.
- Хальт! - Наставили немцы автоматы на толпу, разворачивая в сторону Минска.
Бабушка Хана — еще моложавая пятидесятилетняя женщина, в общей суматохе с Хаимом и Янкелем бросилась в придорожный кустарник.
- Назад нам никак нельзя! Отсидимся здесь, а потом посмотрим, что будет дальше, - успокаивала она внуков.
Когда-то жила в этих краях, хорошо их помнила. Евреи местечка - напуганные войной, ничего не знающие, что происходит за его пределами, приютили беженцев.
- Шма, Исраэль! - молились в местечке.
Хана тоже молилась, как все, ища спасение в обращении к Богу. Но хорошо понимала, что даже он не услышит все молитвы, столько их много.
В трех километрах от местечка возвышался купол католического монастыря, где, как узнала Хана, служил ее школьный вздыхатель Иосиф. К нему, одевшись по–крестьянски, отправилась с детьми. За тяжелыми монастырскими воротами проходила жизнь, отрешенная от мира.
- Евреи не могут находиться в монастыре. Твоих внуков мы переведем в нашу веру. Дадим другие имена. Что будет дальше - Богу известно, - услышала в ответ.
- Что еще можно было предпринять? Главное, чтобы они остались живыми. А кем будут: евреями или католиками - это уже совсем не важно, - думала про себя. А сама ушла, куда глаза смотрели: подальше от дорог и людей. Добрела до какой-то лесной избушки, где ей предложили в обмен за работу стол и крышу.
- Я не пытаю цябе, хто ты и адкуль? Жыць будешь у старой хаце. Працуй за харч и жылле. Згодна? (Я не спрашиваю тебя, кто ты и откуда? Жить будешь в старом доме. Работай за еду и жилье. Согласна)?
Хана была согласна на все: это же такое счастье спрятаться от войны! Никогда не косила - научилась косить. Никогда не доила коров - научилась доить. Никогда не рубила дрова колуном - научилась рубить.
В августе сорок четвертого старый лесник Язэп повесил на плечо Ханы новые лапти, дал в руки чистую домотканую одежду и вывел ее на шлях.
- Минск освободили. Иди домой. Может, кого-либо найдешь из своих. Я догадался, кто ты…
В монастыре новый настоятель никакого внимания не обратил на изможденную крестьянку. От работы на ветру ее лицо было в глубоких морщинах, ее руки напоминали корни деревьев - узловатые, с наростами. Седая старушка долго смотрела на всех молящихся, служителей, и не находила кого искала.
Тогда она запела тихим голосом:
- Спасибо, спасибо, спасибо,
Секрет заключается в том.
Сначала фаршируется рыба,
Гостей приглашают потом.

Полоумную старушку с распущенными седыми волосами не раз выводили за ограду монастыря. Но она снова и снова возвращалась к его воротам. Что-то напевала про фаршированную рыбу, которая совсем не является католическим блюдом.

«Сначала фаршируется рыба,
Гостей приглашают потом,-"

Все бормотала она себе под нос. И вдруг все увидели, как два юных монаха в черных одеяниях бросились к крестьянке с радостными криками:
- Идише нешоме, идише нешоме, - и упали перед ней на коленях.
А служба продолжалась дальше…

Рыбачка Соня

Евреи любят давать друг другу всякие клички. Скажем, Арона называют шнобелем. Разве непонятно почему? У него нос на семерых рос, а одному достался. Посмотришь на Арона и сразу забываешь его имя, так и хочется сказать: шнобель!
Рувима вообще называют шлемазл. Это тоже самое, как по-русски: ни рыба, ни мясо. Скажете, что клички дают только в местечках. Минск столица и здесь живет городской народ? А я вам скажу, что в маленьких домиках, которые сбегают к реке Свислочь, проживает именно городская беднота, переехавшая из местечек. Здесь только ходи и записывай их шуточки-язвочки, да слова-колючки. Что ни человек - колоритная фигура. Говорят кратко, но метко. Есть такой Бениамин Соломонович Штангебрудель. Никто его никогда так не называл. Он что профессор? Нет! Резник! Зовут его Штангелем.
А Соню - «грэйсе тухес»! В переводе с идиш на русский, эти слова звучат не совсем благозвучно (большая задница). Но именно так прозвали дочь рыбака Соню Перламунтер. Обижается? Нет! С детства она еще хорошо знала речные притоки: это про нее пели в Минске «Шаланды полные кефали…».
Рыбачкой была отменной, но еще лучше - свахой. Даже самая вкусно приготовленная рыба, все равно остается рыбой. А сваха - это королева еврейской улицы! Без нее не обходилась ни одна свадьба, ни одна брит-мила, ни одна бат-мицва. Все эти идущие по кругу праздники - жизнь Сонечки Перламунтер.
Идет по улице – грудь высокая, талия узкая, волосы медные, глаза – улыбаются, и уже никого не видишь: всех затмевает. Думаете, просто так прогуливается? Хозяйство свое проверяет: заметит, у кого дочь на выданье, у кого уже вообще перестарка, у кого сын робок в поисках невесты…
В окошки маленьких домиков заглядывает луна, от которой ничего не скроешь. Так бы и жили, так бы и жили евреи: под хупой молодых поздравляли, детей плодили, шабат встречали, новые подметки на старые каблуки подбивали, если бы не война.
Двадцатое июля сорок первого года по всему городу развесили большие плакаты, в которых сообщалось, что «усе жыдоускае жыхарства Менску абавязана пасля агалошання гэтага загаду на працягу пяци дзен перабрацца у жыдоуски раен. Кали хто з жыдоу пасля сканчэння гэтага тэрмину будзе знойдзены у гэтым раене, то будзе пакараны…».
Старые раввины молились, призывая к терпению, молодежь бунтовала, а рыбачка Соня в белом платье вышла на улицу. Игриво повела плечами, увидев патруль с немецким офицером. Мимо такой красавицы он пройти не мог. Эта еврейка его сразу же завела. Хотел ударить, растоптать сапогами, но потерял свою силу под ее шоколадным взглядом.
- Приду вечером, - сдержал себя.
Когда утром от ветра открылась дверь, увидели безжизненное лицо пана офицера.
А Соня, как под землю канула. Говорили люди, что ранним утром видели в Свислочи лодку, которая уплывала от городских берегов. Кто был в ней, не могли рассмотреть, но в бурлящие воды могла броситься только «Соньке грэйсе тохес».

Фотография

Шмуэль, худощавый еврей с длинным носом, в гетто был одиночкой. О себе он ничего никому не рассказывал, да особенно никто в душу и лез. Подселили его к одной многодетной семье, дали место в уголке. Что еще надо на первое время? А потом, что будет - то будет…
Каждое утро Шмуэль в составе рабочей колонны выходил за пределы гетто. Когда он возвращался, самая маленькая Лейзеле - трехлетняя девочка бежала к нему с протянутыми руками. Тогда Шмуэль разворачивал свой паек, вынимал из него две половинки рыжего хлеба и делил между детьми.
В гетто кто спит, кто не спит, а глаза Шмуэля открыты даже во сне. Жил, как все: не хуже других и не лучше. Жена Симочка - красивая и поворотливая, да трое взрослых дочерей с длинными черными косами. Началась война, все трое отрезали свои косы и ушли из города с отступающими войсками. Жену застал убитой в разгромленной квартире. Еще не было немцев, а свои уже мародерствовали.
В кулаке Симы увидел семейную фотографию: самое ценное, что было у нее. С этой фотографией Шмуэль и пришел в гетто. Чтобы она не помялась, хранил ее между двумя кусочками хлеба. Вчерашний хлеб отдавал детям, а между двумя половинками новой порции, бережно укладывал семейную фотографию.
Жизнь в гетто была невыносимой: расстрельные акции, голод, холод, издевательства. Но этого было еще мало. На полураздетых и голодных людей наложили контрибуцию: пятьдесят килограммов золота. В основном массе ремесленники, городская интеллигенция, такого его количества и в глаза никогда не видели.
Когда группа полицейских ворвалась в помещение. Шмуэль засунул руку в карман, чтобы дальше спрятать дорогой для него сверточек.
- Золото прячешь, тварь поганая, - ретивый служака разрядил в Шмуэля очередь.
Когда стал потрошить его карманы, выпал пакетик с двумя кусочками хлеба и вложенной между них фотографией. На ней молодой Шмуэль в окружении жены и своих дочерей озорно смотрел в кадр. Фотография, продавленная кованым каблуком и отброшенная в сторону, осталась сиротливо лежать на грязном полу.

Портрет из гетто

Роман провел взглядом по квартире, которую завтра должен оставить. Хотя рассчитывал, что после продажи ее хоть какую-то копейку возьмет с собой. Но не получилось… История эта давняя.
До войны за его мамой, известной артисткой Белорусского оперного театра, безуспешно ухлестывал театральный художник.
- И сколько вы, Любовь Исааковна будете ждать своего мужа с фронта? Финская война давно уже закончилась, - все подшучивал он.
А в один из дней принес в подарок ее портрет, выполненный на холсте. Видимо, надеясь совсем на иное расположение.
Когда началась война, маму отправили в гетто, где сожгли вместе с другими евреями в Тростянце.
Роман, пережив танковое сражения под Курской дугой, без одной руки вернулся в Минск. Поселился в той же квартире, где жил вместе с мамой. Юность была опалена войной, от мамы не осталось даже ни одной фотографии. И вдруг случайно встретив художника возле кинотеатра «Центральный», узнал, что тот сохранил довоенный мамин портрет.
- Смотри! Кажется, вот-вот сойдет с полотна, - говорил он, пригласив к себе Романа.
Мама, словно живая, смотрела на сына из прошлой жизни. Копна черных волос, милая улыбка, от которой исходила такая теплота, что даже его измученному сердцу становилось легче.
Весь мир Романа сомкнулся на этом портрете.
Много раз просил художника продать его, потом, когда он умер - умолял сына художника. Но зная большой интерес к портрету, отец и сын всегда заламывали такую цену, что у него всегда опускались руки. Перед отъездом в Израиль снова решил навестить квартиру художника. Продал мебель, электротовары: появились какие-то деньги, чем не возможность заплатить за портрет?
Буравя хитрыми глазками, плотный мужчина с косичкой стоял на пороге. Редкие волосики растрепались, на бороде шевелились хлебные кусочки, в глазах горел пьяный угар.
- Что я хочу за картину? Твою квартиру, - завопил он.
- За картину квартиру? - не понял Роман, - твой отец ни одну свою работу не продал даже за 500 долларов, а ты хочешь в десятки раз больше?
Когда Роман уходил, по лестничной площадке неслась злобная ругань:
- Да я бы давно этот портрет выкинул на свалку, только дал слово отцу, что никогда этого не сделаю, пока ты надеешься его получить. А уедешь - сожгу, разорву на части.
…В аэропорту возле стойки стоял одинокий мужчина с одной рукой. Жены у него не было: мало кто хотел выйти замуж за инвалида, да и он сам не хотел быть обузой ни для кого.
Багаж у него был небольшой, чемоданчик да картина в простенькой раме, завернутая в мешковину. Самое дорогое Роман взял с собой в далекую страну.
Ему казалось, что его мама не осталась в гетто, а улетает вместе с ним…

Черная пеленка

В июле сорок первого года из Минского гетто еще можно было уйти: не везде было проволочное заграждение, полицейское оцепление. Колонны евреев вгоняли на отведенную территорию под гетто. Тысячи людей заселяли в выделенные дома, освобожденные квартиры захватывал, кто мог.
Семью Зеликман - родителей, трех дочерей и их троих детей, живущих ранее на улице Танковой, переселили на другую улицу. До полного комплекта им добавили еще шесть человек.
Матвей Шлемович - отец семейства, 55-летний минский инженер, быстро сориентировался в обстановке:
- Для чего нас собрали вместе? Чтобы легче было уничтожить. Бежать надо.
- Если расстреляют, - развела руками его жена Дора Евсеевна, - так хоть вместе.
- Нет! Нужно бежать, хоть кто-нибудь спасется, - не согласился с женой Матвей Шлемович.
Выходили по одному, чтобы не мозолить глаза своей еврейской внешностью, решили разделиться и идти подальше от Минска, спрятаться в каком-то селе, или идти дальше на восток.
За город Ханка, младшая их трех дочерей, вышла… одна. Остальные пропали по дороге. Если точнее, то не одна: на руках в черной пеленке у нее была завернута новорожденная Рахелька. За всю дорогу девочка ни разу не всхлипнула, давая маме возможность убежать. От молока груди напухли, им была пропитана вся кофточка. Зайдя глубже в лес, присела на поваленное дерево и стала кормить малышку, обдумывая, что делать дальше. Впереди простиралось поле, за ним узенькой полоской стояли невзрачные хаты. Кажется, рукой подать, но идти по скошенному полю немало. Солнце вошло в зенит, губы пересохли, не было ни грамма воды, но Ханка понимала: нужно ждать до вечера. Если выйдет сейчас, то станет очень заметной фигурой на пустом поле. И когда тени выровнялись, стали видны лишь очертания, двинулась в дорогу. Вырисовался большой дом с крепким забором. Появилось желание быстрее спрятаться за него, забыть обо всем на свете. Постучала:
- Мне бы воды немножко?
Босая, с запекшими губами, растрепанными черными волосами, она была похожа на приведение. Черная пеленка начала двигаться на руках: Рахелька проснулась.
- Беженка я, помогите ради Бога, - обратилась к вышедшему на стук хозяину в кирзовых сапогах.
Девочка – подросток принесла молоко, миску бульбы, завела в дом. Ее отец только колол ее взглядом, ничего не говорил. Хана не знала, чем отблагодарить, сняла свои золотые сережки и протянула девочке. Ночью проснулась от стонов, громких разговоров.
- Мама рожает, - забежала она в сени к Хане в полночь, отец побежал за бабкой-повитухой. Помогите!
Хана после школы училась на акушерку, потом на врача и давно уже не принимала роды, но сейчас нельзя было медлить.
По дороге в комнату роженицы, она увидела полицейскую форму и оторопела, осознав свою ошибку. Хана понимала, что хозяин дома обязательно сообщит про нее немцам. Одна была надежда, что к бабке-повитухе он побежит раньше. Значит, до его прихода она должна оказать помощь роженице. Тогда ей будет, может быть, спасение.
- Барух ата адонай… молилась Рахель, уповая на помощь Бога и спасение от него.
Когда в ее руках появился маленький человечек, роженица с благодарностью сказала ночной гостье:
- Срочно положи своего ребенка рядом с моим, только поменяй свою черную пеленку на мою белую.
Когда в комнату ворвался хозяин, он увидел рядом с женой две маленькие головки.
- Двойня у тебя, Кузьмич, - прошамкала его свекровь, - если бы не постоялица, не родила бы твоя жена.
Утром Ханка исчезла в сером тумане.
Больше ее никто не видел. Но кареглазая девочка, которую назвали Ганкой, до трех лет не выпускала из своего кулачка уголочек черной пеленки.

Побег из кровавого замка
совершили евреи из Мирского гетто
Во время войны в Мирском замке, что под Минском создали еврейское гетто. Из него убежало около 200 человек. Через два дня расстреляли оставшихся 650 стариков и женщин.

- Евреи, что будем делать? - спросил сапожник Гриша, скорбным взглядом обводя подвал. А может, и не сказал, только подумал? Да и кому говорить? Кто услышит? Никто? Все люди, загнанные в подземелье Мирского замка, знали, что завтра их погонят на расстрел.
Что делать?
Плакать?
Слезы - высохли.
Рыдать - нет уже сил.
Биться головой о стенку - ее все равно не пробьешь и на свободу не выйдешь...
В подземелье тихо, и в этой тишине слышно все.
- Мейн тохтер, мейн зун, - прижимает к себе детей Сара, - вы давно уже ничего не ели. Вот вам по конфетке. Проглотите и будете спать спокойно, все забудете, - давясь в нервных конвульсиях, она что-то вкладывает в рот своих детей.
- Откуда у нее конфеты? Какие сейчас конфеты? - не понимает Гриша и вдруг догадывается, что она травит своих детей, вспомнив, о том, что Сара как-то обмолвилась, что на крайний случай припасла... яд. И этот крайний случай наступил? Больше нет надежды? Нет! Ни у кого нет?..
Может, ей помешать? Детей еще можно спасти? Сапожник Гриша хочет подняться со своего места, но разве мать любит своих детей меньше, чем он. И от чего и от кого спасти? От того ужаса, который предстоит увидеть детям во время расстрела? Оскаленных овчарок, гогочущих соседей, вышколенных немцев?
- Все! Теперь можно и умирать, - шепчет сидящий рядом с ним старый Янкель, натягивая на себя белую рубашку, - не пойду же я на тот свет в старом исподнем.
Господи! Никто ни на кого не обращает никакого внимания. Каждый в одиночку со своими мыслями. В уголке раввин Моше. У него блеклые глаза, безумный взгляд уткнулся в молитвенник. Молится беспрерывно, рядом с ним взрослые мужчины.
- Они читают кадиш?
- По ком читают?
- По Залману и Рувену. Утром они забрались на верхотуру замка и бросились вниз. Вниз? - Смелые люди! - обсуждали их поступок евреи, - быстрая смерть. И так быстро взобрались на крышу, что часовые не успели заметить?
- Все мальчуганы с детства хотели увидеть, что за Мирским замком? С детства каждый, как циркач скакал по его стенам. О-го- го! - кто-то еще находил силы на вспоминание.
- Мы еще живы?
- Нет! Только внешне. Внутренне мертвы, а завтра уже некому будет читать по нас кадиш.
Ребе Моше встал в центр маленькой комнаты, его обступили евреи. И начинается молитва. Вначале тихая, слабая, потом набирающая силу, она становится все громче и громче, все сильнее и сильнее. И показалось, что расшибет в пыль каменные стены подвала, куда загнали евреев из местечка Мир. Некоторые люди, словно очнулись от беспамятства, увидели себя еще живыми. А если живые, есть надежда?
Элуим (Господи), таозри лану (помоги нам)... молились евреи, выпрашивая у Бога уже избавление и помощь, а не легкую смерть.
На руках у Сары с пожелтевшими лицами вытянулись ее мертвые дети Зелда и Зяма. Сама она, очнувшись после отравления, ее доза оказалась небольшой, стонет то ли от боли, то ли от того, что осознала, что сделала.
- Мейт тохтер! Мейн зун, - прижимает к себе маленькие головки детей. Старый Янкель в белой смертной рубашке на четвереньках ползет к молящимся, чтобы быть вместе со всеми. И вдруг на пороге подвала появляется бледный человек в черном полицейском мундире и черной фуражке.
- Евреи! Бежим!
За ним – открытая дверь, в подземелье рванул с улицы свежий августовский ветер.
- Что говорит этот полицай? Куда бежать? С кем?
- Не слушайте его. Может быть, не всех еще расстреляют? Кого–то оставят в живых. Всех же не расстреляли в прошлом году, - завопили люди, которые уже смирились с тем, что будет.
- Идн! Я – не немец! Я – еврей! Такой же, как вы. У нас нет времени. Кто хочет жить, за мной! - закричал Освальд.
На выход рванулись Маша и Девид Синдеры, Израэль Шифрон, Яков Лившиц. За ними Хаим Ицкович, Соня Протас, Бенджамин Геревиц… Как тени, они взлетали на ступеньки в узком подземелье и скрывались в темноте августовской ночи.
- Сейчас начнется стрельба? Вот-вот начнется? Кто же выпустит евреев живьем из гетто, - думал сапожник Гриша, удивляясь, что совсем не слышит никаких выстрелов на улице.
Старый Янкель, покачивая головой, медленно укладывался калачиком в уголке. Куда ему убегать, а другим старикам, а женщинам с детьми? Тоже куда? В лес, болота - на съедение волкам? Да и сколько продержишься без еды и воды? Догонят, обязательно догонят.
- Нет! Лучше уже оставаться здесь. Вдруг пронесет? Не расстреляли же всех во время первой акции…
Свежий ветер снова ворвался в открытую дверь, но уже с лаем овчарок. На пороге появились разъяренные полицейские:
- Ну, жиды! Теперь вам не жить!

… А несколькими месяцами раньше богатая шляхта наперебой приглашала к себе нового переводчика гестапо. Каждый хотел породниться с ним: разве он не выгодная партия? У многих дочери, как пампушечки, налились женским соком. То одна упругим боком прижмет Освальда в переулке, то вторая, будто невзначай, приоткроет блузку с мощной грудью.
- Война все спишет! Пользуйся моментом, отправят на фронт и забудешь, что за фрукт свежая баба, - хохочет вихрастый Степан – из местных полицейских.
Освальд только поддакивает, а сам думает о том, что везение может ему и отказать. Вдруг как-то узнают, что он еврей, и тогда все пропало. Народ сейчас перемещается, словно ветром гонимый. Вот вчера в разговоре с одним полицейским узнал, что он тоже родом из Южной Польши. Этот жил подальше, а где уверенность, что в другой раз кто-то не приблудится из его краев?
И все же, о себе меньше думал: знал пока он на службе, значит, в безопасности. А вот его-единокровные братья-евреи в опасности. Для устрашения расстреляли в первой партии почти две тысячи человек. Остальных поместили в подвалы Мирского замка: окружили его колючей проволокой. Как–то зашел туда с одним из эсэсовцев. Сваленные, как мешки, люди лежали в углу. Спертый воздух: нечем дышать. В глубоких жалких глазах - страх и ужас.
- Как они протянули здесь столько месяцев? - подумал про себя, - зная, как узники гетто за картофельные очистки, гнилые овощи работают на богатых мирян. Как в жалких лохмотьях прячут и приносят что-то съедобное в подземелье.
- Счастливые! Скоро их муки закончатся, - подсмеивается гестаповец, - назначена дата акции. Фюреру не нужно жидовье. Всех уничтожим! Всех! Хайль Гитлер, - развязал свой пьяный язык…
Не зря Освальд его так долго обхаживал. Не зря! Как сообщить об этом в гетто? Времени оставалось в обрез. Помог случай. Двух молодых евреев направили на ремонт помещения полицейского участка. Выбрав момент, когда рядом никого не оказалось, Освальд заговорил с ними на идиш. Это произвело на них впечатление разорвавшейся бомбы.
- Я еврей, как и вы. Моих родителей сожгли в Освенциме. Я помогу вам бежать, только все нужно делать четко и быстро.
Как все это происходило, осталось за рамками нашего времени, только в августе 1942 года молодые узники гетто совершили побег из подземелья. Одни говорят, что Освальд передал копии ключей в гетто, другие, что хорошенько напоил охрану - да разве важно, как было на самом деле?
Третьи говорят, что вообще никакой охраны не было. Возле проходной будки, перетянутой колючей проволокой, стояли сами евреи, которые охраняли своих … же евреев. А кто вам сказал, что евреи - согласившиеся служить у немцев, лучше русских, или белорусов? Думаю, что были во много раз хуже: ибо должны были доказать немцам, что они преданы им, как собаки…
Никто не знает, как все было точно, столько прошло времени, но факт, что Освальд помог бежать более сотни евреев, а с учетом родившихся их будущих детей и внуков, он подарил жизнь уже тысячам.
Ну почему, рядом с благородством часто соседствует мерзость, а с подвигом - предательство. Как вы думаете, кто храбреца выдал? Какой-то житель поселка Мир? Немец, местный полицейский? Нет! Нет и нет! Свой же брат – еврей, продавший свою омерзительную душонку врагу. И снова неожиданный поворот: Освальда Руфайзина спасает немецкий офицер: ночью он выпускает его из тюрьмы. Без слов, указывает рукой на дверь.
Евреи, оставшиеся в каземате, будут расстреляны. Недалеко в соседнем лесу. Старики, дети, женщины понуро плелись к песчаному обрыву.

… Я хочу представить август сорок второго года, когда был совершен побег из Минского замка. Немцы всполошились, стянули силы со всей округи, бросили на поиск полицейских, собак?
Может, так было, а скорее всего, нет? Куда легче объявить местному населению, что за каждого пойманного еврея будет ведро муки или бульбы?
Смеется в усы местный начальник полиции: он хорошо знает жителей поселка. Разве мало людей, которые готовы даже без вознаграждения искать убежавших? Понимают, что, если выживут и вернутся с Красной Армией, придется отдавать дом, корову. Поэтому не должны выжить и вернуться. Строчит донесение начальнику областного полицейского участка:
«Сторож лесничества Миранка донес, что в… лесу скрывалась еврейская банда. Было послано 60 полицаев и 3 жандарма (!)…
Окрыленный удачей, полицейский начальник пишет, что наряд потребовал от «евреев выходить без оружия, иначе будут брошены гранаты». Вышли трое мужчин и две женщины. Все они из населения г. Мир. После короткого допроса были расстреляны…». И дата: 15 ноября 1942 года.
Сторож Миранка, по-видимому, в тот день себя чувствовал героем, как и начальник полицейского участка. Это же надо: раскрыта еврейская «банда».
Пятеро изможденных старых людей прятались в лесной пещере. Заметьте число: 15 ноября, без трех дней прошло три месяца после побега. Как им удавалось столько времени прятаться в километре от поселка Мир, даже трудно представить? Целый отряд вооруженных полицейских отправили на ликвидацию евреев. Среди них были и их хорошие знакомые, и соседи.
… Я приехал в Мирский замок, у которого богатая история, начиная с шестнадцатого века. Но меня поразила не она, а цвет озера на берегу которого стоит этот замок.
- Не понимаю? - вопрошает мой попутчик, - я фотографирую - у меня цвет озера обычный, на твоих фотографиях он кровавый?
- А я понимаю: озеро хочет мне рассказать какую-то тайну. О Мирской трагедии еще все не известно.