Я родом – из гетто. Продолжение

В этих очерках нет ничего выдуманного: все взято из жизни. В них – жестокость одних и доброта других. Хочется надеяться, что именно доброта и победит зло!

Близнецы
Кузьмич, сорокалетний мужик все никак не мог уснуть. Разглаживал в руках кусочек бумаги и, достав из кармана кисет с махоркой, лепил для себя самокрутку. Глубоко затягивался, смотрел на небо. Кряхтел, покачивал головой то в одну сторону, то в другую, словно спорил с собой или соглашался. Снова разглаживал кусочек бумаги и опять затягивался едкой самокруткой. Ночь уже перевалила за средину, а он все еще был в раздумье…
В сенях посапывали носами племянники-родные дети его младшей сестры. С трудом добрались до него из города, сообщив, что их отец ушел на войну, а с мамой они потерялись во время бомбежки. Марик и Артур – братья-близнецы, им по семь лет, часто приезжали к Кузьмичу со своими родителями в гости. Вот и сейчас, преодолев такой путь, прибежали в деревню.
- Так то оно так, - думает Кузьмич, - с одной стороны - мои племянники, а с другой - полужидки. Как пить, кто-то из соседей узнает и донесет немцам, что они прячутся у меня. Придут, сожгут хату, самого расстреляют.
От этой мысли у него заныло под ложечкой, животный страх пробежал с головы до пят. Прошелся по росной траве, хлебнул самогонки из мутной бутылки и снова сел на ганак (крыльцо).
Младшую сестру Клавдию он недолюбливал с детства: она лучше его училась, была прилежной в школе, помогала родителям. После семилетки уехала в Минск, там окончила техникум, потом медицинский институт. Став врачом, вышла замуж за своего сокурсника Марка Гольдштейна. Заскрипел зубами: его Кузьмич возненавидел еще до знакомства.
- Тебе своих мало? - набросился он на сестру, когда она сообщила ему о своем выборе, - Уж не думал-не гадал, что зять у меня будет жид.
- Такой национальности нет, мой будущий муж - еврей. А будешь продолжать, ты мне больше не брат, - сказала, как отрезала.
В день первой встречи, когда они все вместе сели за стол, Марк, увидев графин Кузьмича с желтой жидкостью, поставил рядом бутылку «Столичной».
- Мой муж самогонку не пьет, - разрядила обстановку Клавдия, заметив, как заходили желваки у брата.
- Гребуешь?
- О чем ты, Кузьмич? Мы родичи. Просто не привык.
- А как насчет сала? Яврэи к яму таксама не привыкли (евреи к нему также не привыкли)?
- Не увлекаюсь, но не откажусь, - в знак примирения Марк положил ему руку на плечо.
Кузьмич хотел сразу ее сбросить, но, уловив взгляд Клавдии, понял, что еще немного и ему от нее перепадет. Характер у сестры был еще какой! Ни в чем не уступала. А потом как-то притерлись другу к другу, тем более, когда Кузьмича прихватило с грыжей, Марк прислал за ним машину и сам его прооперировал. За это в душе он был ему благодарен, но родственные чувства так и не появились.
- Откуда у меня может быть любовь к чужому племени? Если бы не он, мои племянники были бы настоящими белорусами, а не полужидками, - плакался Кузьмич своей жене - краснощекой Пелагее.
- А по мне, Марк Аронович (а она его так всегда называла) в тысячу раз лучше, чем ты. Не пьет, жену не бьет, уважаемый человек, доктор. Все наше село молится на него. Скольким людям помог! Если кому плохо, все спрашивают, как найти в Минске Ароновича? А ты почему такой нелюдимый?
Кузьмич смотрел на нее, вращал зрачками, колючие волосы стояли дыбом.
- А-а, ничего ты не понимаешь, - махал рукой и уходил к лошадям.
- Если бы не германцы, на людях были бы родичами, зато моя душа была в потемках. И вот тебе на - привалили, - со злостью подумал о племянниках.
- Что будем делать? - вчера спросил у жены.
- Как что? Спрячем? Это же наши племянники.
- И твои?
- И мои!
Кузьмич оторопело посмотрел на жену, глотнул немного воздуха:
- А ты здесь с какого боку-припеку? Захочу - спрячу на гумне, захочу – завезу немцам.
- Запомни: тот день у тебя будет последним!
- Не дури, баба, - бушевал Кузьмич, - никуда ты не денешься. Сядешь на свою задницу. Что захочу - то и сделаю! Немцы прут, как на таран. Красная армия сильна только лозунгами. Как ни крути, а назад дороги нет. Коль за жидами такая охота, детей не спасти. О себе нужно думать! Может, мне за них новая власть даст хорошую награду? Слышал я, что некоторые уже получили дома, отрезы на костюмы. А я, что лысый?
Небо было еще серым, хотя начинало понемногу светать. Кузьмич отбросил в сторону самокрутку и твердым шагом направился в пуню (сарай). Вывел во двор лошадь, насыпал для нее зерно в корыто, смазал колеса, чтобы не скрипели.
- Ишь ты, ишь ты! - я тебе покажу, - поставив палец вверх, кому-то грозил. Так всегда заводил себя, чтобы совладать со своим внутренним сопротивлением. И тогда он уже не мог с собой совладать.
Пелагея спала в задней спальне. Чтобы ее не разбудить, осторожно прикрыл дверь.
- Поедем, поедем, ваша мамка наказала, чтобы я вас привез к ней, - поднимая сонных детей, отнес их в повозку.
Выехал за село, когда оно еще спало: не хотел лишних свидетелей. К немецкой комендатуре подъехал, когда уже все рассвело.
- Дядя, дядя, куда мы едем? Здесь же немцы, - задергали его за рукав племянники.
Он их уже не слушал. Стащил за шивороты с телеги и завел в помещение. Усатый Гитлер довольно посмотрел на Кузьмича с портрета. Сидящий за столом немец вначале ничего не понял.
- Скажи ему, - обратился Кузьмич к полицейскому, - что я привез двух жиденят.
- О-о! Браво, патриот Германии! Ты заслуживаешь награду, - заключил немец в высокой фуражке.
- Две награды! Я привез своих племянников. Их мама - моя сестра, а отец - настоящий еврей, - объяснял Кузьмич, довольный, что так все ловко проделал.
- Корошо! Корошо! Дайте ему два мешка соли и сообщите местному населению, что ради Германии этот мужик не пожалел даже родных племянников.
Домой вернулся навеселе, по-хозяйски внес в сени мешки с солью. И сразу же напоролся на злые глаза Пелагеи.
- Где дети?
- А я почем знаю? Я не их мамка, - огрызнулся Кузьмич.
- А гэта што ? (это что) - показала взглядом на мешки с солью.
- Соль, знайшоу у кустах. Напэуна, хтосьци там яе схавау? (Соль нашел в кустах. Видимо, ее кто-то там спрятал.)
- Ну и добра, будем с солью, - хитро улыбнулась Пелагея, - нужно ее замочить. Принеси огурчики с погреба, а я пока стол приготовлю.
Кузьмич, обрадовавшись, что жена на него уже не сердится, направился за соленостями. Опустившись вниз, вдруг услышал требовательный голос Пелагеи:
- Говори, где дети? Только не обманывай!
- Я их сдал в полицию. Тебе жалко полужидков?
- Они же твои родные племянники. Как ты мог, нелюдь? - закрывая погреб на замок, вскричала Пелагея.
- Отпусти, отпусти, никто не узнает, - разошелся не на шутку Кузьмич, стараясь разбить крышку погреба.
- Ты забыл, что я тебя предупреждала?
Кузьмич никогда не придавал значения словам Пелагеи. Баба, что с нее возьмешь? Не хотела за него идти: силой взял. Привыкла! Думал, что и на этот раз стерпит, тем более, что это же не ее прямая родня. Он напрасно стремился выбраться из погреба: сам же сделал для него такую дубовую, крепкую крышку. А Пелагея, осмотревшись вокруг, увидела банку с керосином, плеснула жидкость на погреб. Чиркнула спичку. Пламя рванулось вверх, постепенно добираясь до хаты. Когда оно побежало узенькими змейками по ее стенам, Пелагея, вскочив на коня, уже неслась подальше от этих мест.
Летом сорок четвертого года возле разрушенного Дома правительства в Минске майор медицинской службы Марк Гольдштейн увидел в партизанской колонне Пелагею. Он уже знал обо всем…
- Ни жены, ни детей. Никого-никого, - сдерживал себя фронтовик, который не мог забыть свою семью.
Он так и остался вдовцом, а Пелагея в деревню не вернулась. Устроилась работать санитаркой в больнице Марка Ароновича, вышла замуж за бывшего партизана, с которым вместе воевала. Через два года родила двоих сыновей-близнецов. Вы не догадались, как она их назвала?
Тогда я вам скажу: Марик и Артур.

Хая Блюменталь

- Кто у меня родился первым? Абромка! Да, Абромка. А вторым? Вторым - Хаимка, потом - Цыля, позже - Малка. Кто был за ней? Конечно же, Ройзеле. Как же я забыла? А самой последней была Ханочка. Как ее называла моя свекровь? Поскребыш! Точно! Поскребыш! Шестеро детей было у меня? Да, шестеро детей. Где они все? В яме, а я здесь? Не с ними…
Чтобы не сойти с ума, Хая целыми днями называла имена своих детей, разговаривала с ними, обращалась к каждому, видя наяву их в жизни и в последний раз, когда вместе стояли над обрывом песчаного карьера. То вдруг обращалась к мужу:
- Давид! Давид, ты уже вернулся из синагоги, тогда садись за стол. Я застелила белую скатерть. Будем встречать шабат. Я уже зажгла свечи, приготовила цимес и гефилте фиш.Где же твои родители? А-а, они уже здесь?
Проводила взглядом по сырому погребу. С дощатого потолка капля за каплей падала вода. Зябко, темно. Хотя зачем ей свет? И без него знает, что где находится в погребе. Справа была картошка, слева ряды капусты, в центре бураки. Сейчас давно уже ничего нет. И хозяйки этого погреба тоже нет: пропала куда-то? Белоруска Антонина, ее лучшая подруга, к которой она приползла после расстрела, затащила сюда. Наказала не выходить наружу. Не выходила. Антонина сама добиралась украдкой: приносила что-то со съестного, одежду на смену. Если бы не подруга, никогда бы не пережила в погребе три страшные зимы.
Послышалась далекая артиллерийская канонада. Хая понимала, что приближаются наши. Может, среди наступающих и ее муж Давид, который в самом начале войны ушел на фронт? А вдруг остался в живых ее брат Зяма? Еще до войны он был летчиком. Вот будет радость увидеть их!
Хая поправила седые волосы, провела по ним скрученными пальцами. Примостилась в уголок, понимая, что нужно еще немного выждать, пока наши войска войдут в город. Каждый новый день повторял ушедший. Коротала часы, гнала их, чтобы дожить до того времени, когда можно будет безбоязненно выйти наружу.
Наконец, осторожно подняла крышку. Вокруг стояла тишина, зеленая трава прибежала к погребу со всех сторон. Крапива, одуванчики, тысячелистники заполнили тропинки.
Вдохнула свежий воздух, в голубом небе кувыркались жаворонки. Подтянувшись на руках, выползла наверх. В черной дыре пахло сыростью, спертым воздухом. В эту минуту Хая поняла, что назад не вернется ни за что. На полусогнутых ногах вышла на большак, впереди было местечко, откуда ее угнали на расстрел. Канонада приближалась, притупляя чувство опасности.
По дороге навстречу показался всадник.
- Э-э, - замахала ему рукой, - наши уже в городе?
- Наши? - повторил он, - а ты кто?
- Хая Блюменталь!
- Это безобразная сгорбленная старушка с клоками седых волос, его бывшая соседка – красавица Хая Блюменталь?..
- Иди, Хая, иди…
Давно не видевшая людей, обрадовавшись живому человеческому голосу, она мелкими шажками поплелась в сторону местечка. Не верила своей свободе, возможности идти и не прятаться, предстоящей радости от встреч со знакомыми, а, возможно, и с родными.
Казалось. что летит на крыльях, а ползла на четвереньках, обессилев за три года нахождения в сыром погребе. И в эту минуту раздался выстрел, почувствовала удар в тело и острую боль. Перевернулась на спину: тоже голубое небо, те же жаворонки. Но какая–то тень человека на коне возникла перед ней, закрыла небо.
- Хая, Хая! И зачем ты вернулась с того света? Чтобы забрать у меня свой дом? Тогда мне придется вернуться в свою колымагу? Нет уже! Лучше ты вернись, откуда пришла, - Кузьма Чугункин, бывший сосед Хаи, во второй раз поднял на нее свое охотничье ружье…

Проклятие

На невзрачной улице Советская стояли такие же невзрачные, перекошенные дома. В них жили люди, которые квасили капусту, рубили дрова, жили от получки до получки. Два раза в год - на Первомай и в дни октябрьских праздников, они одевались во все лучшее и выходили на демонстрации. Несли красные знамена, благодарили за жизнь гладким человечкам, которые стояли на трибунах и спешили домой хорошенько выпить и закусить.
Никанор никуда не спешил. Он жил за дубовыми воротами на улице Советская, его дом-пятистенок завидно смотрелся на фоне хилых соседских домиков. Говорили, что до войны в нем жила еврейская семья, потом какой-то важный райкомовский начальник, а позже сюда заселился его далекий родственник.
Людей это особенно и не занимало: живет и живет. Вот только Никанор был какой-то дикий. Если идет по узенькой тропинке, никому не уступит дорогу, сшибает с пути - женщин, стариков. Евреев, если бы смог, вообще бы сжег своим испепеляющим взглядом. Но никого же не убил, за что придираться к нему?
- Посмотрел? И ты посмотри! Толкнул и ты толкни, - не понимали в милиции.
Вот так и жили в маленьком городке, на который осенью сыпались холодные дожди, а летом стояли недолгие теплые дни.
В один из таких дней возле дубового забора остановилась машина, в кузове которого находился пустой гроб.
- Для кого он? Жена Никанора - крепкая баба, сам он вообще гранит, - недоумевали в городке.
-Под вечер пошел бить годовалого кабана. Зажал в сарайчике, чтобы не выскочил в двор. В том же сарайчике нашли Никанора с разорванным животом, - судачили люди, не зная, что свершилась божья кара…
- Проклинаю тебя, свинья! От свиньи ты и умрешь, - поднял к небу руки маленький, седой еврей, когда перед расстрелом Никанор вырвал у него кусок бороды с мясом.
Тогда в сорок первом году над этими словами он только посмеялся… Но, когда через десятилетия нашли Никанора в сарайчике, в его широко раскрытых глазах был такой ужас, что все шарахались в стороны. И никто не мог понять, как это обычный кабанчик убил такого громилу?

Лейба-великан
Лейба - почти двухметровый великан, угрюмо смотрел перед собой. На городской площади, куда собрали всех евреев, немцы готовили какое-то представление. Хороший знаток идиша он понимал, о чем они говорят. Откуда–то притащили большую повозку, к ней подошел начальник местной полиции.
Когда-то в юности Лейба с ним даже дружил. Потом Аким куда-то пропал. Говорили, что судили за грабежи. Но летом сорок первого вернулся вместе с фашистами, пошел к ним в услужение.
Аким кивнул головой в его сторону одному из полицейских. Долговязый верзила, наставив оружие на Лейбу, приказал ему выйти из толпы. Женщины заплакали, дети закричали от страха.
- Господин начальник полиции желает, чтобы ты прокатил его на повозке, - ухмыляясь, проговорил долговязый.
- Я лошадь, что ли?
- Ты - жид! И будешь делать то, что тебя скажут! Ну-у!
- Не запрягай!
- Еще как запрягу, - удар приклада пришелся Лейбе на плечо, хотя полицай целился в голову, выше не смог достать.
- Сейчас же расстреляю десять твоих жидов, - рассвирепел полицейский, дезертировавший в первые дни войны .
Немцы улыбались, предвкушая представление. Им надоело торчать в этом сыром городишке: никаких забав, только одни евреи, с которыми можно делать все…
Начальник милиции, местный уголовник, предложил им повеселиться, мол, есть один великан, который по очереди будет возить на повозке. Поэтому ее и притащили на площадь.
Лейба вышел из толпы, попрощавшись взглядом с рыдающей женой Малкой, со всеми евреями и взял в руки две оглобли.
- О-о,- зацокали немцы, выстраиваясь в очередь, - на таком дилижансе мы еще не ездили.
Аким принес свежего сена, подстелил его под немца, сунул в рот Лейбе:
- Гнедой! Не хочешь позавтракать, - и стегнул легонько кнутом по земле.
Хихикнул:
- Не медли! Иначе следующий кнут будет твой.
Лейба потянул на себе повозку и тронулся вперед. Она не была такой тяжелой, как предполагал. В молодости на спор не раз возил на себе телеги по городу. Вот Аким, видимо, и вспомнил.
-Бевеге зих дас фуле швайн (двигайся ленивая свинья), - немец поднял вверх хлыст.
На следующий круг в повозку уселся толстый немец в большой черной фуражке.
Лос! Лос! (Давай! Давай) , - вскричал он.
Аким, угодливо улыбаясь, ударил Лейбу длинным кнутом.
Кровь брызнула из разорванного плеча. Прикусив губу от боли, рванул на себя повозку, побежал быстрее, обдумывая, что делать дальше.
Очередь желающих прокатиться росла: Лейба понимал, что на всех у него не хватит сил...
На седьмой круг в тележку уселся уже Аким, бросив автомат между ног.
- Лейбеле,- прокати меня, как раньше , - улыбаясь, проговорил он, но его холодные , стеклянные глаза, словно ножами разрезали на части.
-Хорошо! Прокачу с ветерком! Только дай воды. Весь обессилел.
-Пей! - Аким великодушно показал на воду в повозке, - приготовил для немцев и, желая увидеть восторженные взгляды своих хозяев, повернулся в их сторону.
Потянувшись будто бы за водой, Лейба одной рукой отбросил Акима в сторону, а второй выхватил у него автомат. Как им пользоваться знал: недавно вернулся с финской войны. Все оторопели. Первой очередью наповал убил Акима, который бросился на него с криком. Второй – долговязого полицейского: он хотел помочь начальнику полиции. Направив автомат в сторону немцев, третью очередь Лейба уже не успел сделать. Группа несколько минут назад ржавших эсэсовцев изрешетила великана.
Это была первая смерть в гетто.
На следующий день немцы и их подручные всех евреев прямиком погнали в ямы.
Больше никаких представлений они здесь не устраивали.

Язык раввина

…Евреи молчали, а ребе Янкель молился в углу. Его пейсы развевались, блуждающий взгляд перебегал с человека на человека. Он просил и просил Бога о помощи. В небольшой комнатке собрались оставшиеся евреи местечка, догадываясь, что их дни обречены.
- Ребе, что нам делать? - наконец не выдержал один.
- Молиться…
Больше он ничего сказать не мог: власть их оставила на смерть, все руководство города убежало. Армия откатилась далеко. Местный священнослужитель, к кому он обратился за советом, пообещал спрятать в церквушке только одного человека.
-Кто тебе очень дорог, приведи сегодня ночью. Больше ничем не могу помочь.
Раньше в городке городе было четыре церкви и столько же синагог, от которых исходила облагораживающая людей святость.
Перед самой войной осталась только одна церковь и ни одной синагоги. Сколько уже лет собирались тайком в доме старого ребе. И вот сегодня пришли, видимо, в последний раз. Простившись с ними, ребе Янкель посмотрел на десятилетнего сына Арона, потом на дочь Сару, на других детей, понимая, что никому из них он не даст шанса на жизнь.
Сердце разрывалось на части от боли за детей, но ни одного из них он не мог спасти.
Выбор раввина пал на восьмилетнего Абрамчика, сына резника Мойше, который ловил Тору на лету и вообще обещал быть великим хахамом (умницей).
Когда стемнело, в приоткрытую церковную калитку ребе вошел вместе с ним.
- Ты спасаешь даже не своего ребенка? Почему? - ничего не понял отец Прокофий.
- На все ответ даст время, - уклончиво ответил ребе.
Под утро евреев выгнали со своих домов. Впереди с разевающей бородой шел раввин, громко выкрикивая молитвы.
- Смело мы на смерть пойдем за власть Советов, - смеялись полицейские. Злобно лаяли овчарки, немцы давали резкие команды, а раввин продолжал молиться.
И вдруг потемнело небо, ударила молния. Как раз по тому месту, где только что стоял немецкий комендант. Обгорелый, он лежал в луже ноябрьской воды. Молнии разрывали небо, огненными стрелами пронизывали землю. На ребе набросились каратели.
- Это все твой язык, твой язык, - кричали они и, вытащив его, отрезали полностью.
Потом напали на всех евреев, кромсая их штыками, ножами, расстреливая в упор. Гремел гром, лил дождь, вода вместе с кровью бежала по улицам. Жители городка попрятались по домам, но отец Порфирий и Абрамчик, названный Антоном, поднявшись на церковную колокольню, видели все…
Сверкнула новая молния - и в этот момент юный хахам зримо представил оружие, которое по ее примеру убивает врагов. Абрамчик-Антон мысленно направлял волну за волной на ретивых полицейских, испуганных немцев, на их повозки. Все взлетало вверх, рушилось, а его отец Мойше, его мама Стэра, его сестры, братья - все евреи местечка убегали куда-то в лес.
- Сын мой, на тебя Бог возложил большую миссию. Поэтому оставил в живых! - священник обнял рыдающего мальчика
Через много лет для своей защиты Израиль первым в мире создаст лазерное оружие. Один из его создателей и сейчас мало кому известен, но говорят, что он необыкновенный хахам, а его самые любимые блюда - это холодный щавелевый борщ и драники, которым его когда-то кормили в белорусской церквушке…