Домик возле белой березы

- Бярозу пасадила матка. Сказала не срэзай, не срэзаю. Гляди, як вымахала. Матка паставила хату. Сказала: «Живи»! Живу.
- Як там у вас, у Израиле?
- Жывем…
- Паслухай, якая у нас тишина.
Я закрыл глаза и вдруг услышал, как пуга, просвистев в воздухе, со всей силы опустилась на Мишу.
-Ай-яй- яй, - закричал он, корчась от боли.
Наши пацаны загоготали, а я смотрел на них и не понимал, почему они смеются? Готов был броситься на поселкового переростка, работающего в местном колхозе. В тот же миг пуга рассекла воздух во второй раз и уже опустилась на меня.
- Будешь знать, как защищать полужидка, - услышал сквозь пронизывающую меня боль.
- Где это было?
Да вот здесь и было, в самом центре Михалина. После войны в некогда еврейском местечке поселились жители ближайших деревень, а с ними и жестокость по отношению к не таким, как они.
Миша молчит, и я молчу. Что говорить? Миша и его брат Леня на Михалине были, простите, из самой низшей касты.
- Не евреи, не белорусы, - так отзывались о них и одни, и другие.
Высокий, крепкий, Миша теперь твердо стоит на земле. Думаю, сегодня своих обидчиков он бы свалил на землю одним ударом. Да, где они, где?
-Адны адсюль паехали, другия памерли. Старэй мяне на Михалине няма ужо никога, - словно подслушав мои мысли, говорит он.
Пристально всматривается вдаль, будто хочет перенестись в другое время. В то время, когда его еще даже не было на свете…
- Отощавшая за войну Зина, как только стала работать на колхозной ферме, превратилась в настоящую красавицу. Или сырадой ей помог, или пришло время невеститься.
- Золотые завитушки волос танцевали на груди, ни одна кофточка не могла скрыть их соблазнительные формы.
-Девка, ну и колеса у тебя! – раздевали мысленно её донага глазами мужики постарше.
А мелюзга, вымахавшая за последние годы, сплевывая сквозь зубы семечки, отпускала в сторону девушки каверзные шуточки, но своим рукам воли не давала.
Все знали, что Зина в ответ налетит таким коршуном, бомбардирует таким потоком матов, что мелюзге ничего не останется, как разбежаться по всему Михалину. Но в поселке заметили, что после работы она заспешила в самую крайнюю хату, где живет пришедший с фронта бывший офицер – политрук Исаак Злобинский.
-Прокоп! Ты кого держишь в хате? Твоя Зинка нами гребуе, а к этому жиденку шатается вечерами? – ворвались к нему местные мужички.
И, как только дочь переступила порог, Прокоп на неё набросился с криками.
- Цыц! Не лезь в мою жизнь! - резко остановила она его.
- Тады вон из моей хаты. С голаду будешь памираць, не дапамажу!
- Может, и буду голодать, но битой, как мая маци не буду, - с узелком в руках направилась к крайней хате под белой березой.
Навстречу к ней вылетел аист, словно приглашая войти в дом.
Еще до войны Исаак затащил на эту березу несколько досок, соорудил на ней гнездо для аистов. Вернулся домой после фронта, никого из родных не застал - все в песчаном котловане за городом. Хотел куда-то податься - не мог жить в одиночестве, но открылись фронтовые раны, решил задержаться на короткое время. Вышел как-то поутру, слышит, стучат аисты клювами в гнезде, увидели его, широко замахали крыльями, словно здороваясь с ним. Вот уже и не одинок. Потеплело на сердце: «Куда же я теперь от вас…».
А потом появилась в его жизни Зина.
- Приходит ко мне по доброте своей, чтобы помочь что-то сделать по дому, как инвалиду войны, - думал о ней Иссак.
Вначале даже не подозревая, что девушка, как только увидела его черные кудри и мягкую улыбку, сразу же запала на него. А позже, когда решила остаться у него, он ей жестко сказал: «Уходи! – и добавил, - Тебе нужен здоровый белорусский парень, а не израненный на войне еврей. У меня нет ни здоровья, ни дома, ни долгой жизни».
- Сколько есть - вся будет нашей! - ответила тогда ему девушка.
И вот сейчас, идя по Михалину с узелком в руках, чувствовала на себе неодобрительные взгляды соседей.
- Зинка есть Зинка, - чесали затылки белорусы.
-Гойка! - разводили руками евреи, - хотя, может, сам Бог послал её нашему Исачку?
Еврейских девушек можно было по пальцам пересчитать, да и не каждая хотела свою жизнь связывать с калекой.
Так у Исаака в доме появилась молодая хозяйка. И он помолодел, посвежел, захотел жить. Пока жена на работе, сидит на скамеечке возле дома, любуется белыми аистами. Заметил, что они по очереди сидят на яйцах.
-Зиночка! Скоро у нас будут маленькие аисты, - встретил ее возле дома, показывая на гнездо.
-Аисты будут у них, - засмеялась Зина, - а у нас будет свой маленький, - прижалась к нему своим теплым телом.
Леня родился в 1950 году. Его еще успел понянчить молодой отец, а второго сына – Мишу, он уже не увидел.
Аисты печально курлыкали над хатой, жалобно скрипела береза, а Зина сидела у изголовья мужа.
-Я чувствую, что мне мало осталось. Прошу тебя, запиши детей на свою фамилию. Может, им так будет легче? Некоторые евреи записывают детей на фамилии своих белорусских жен.
- Нет! - оборвала его Зина, - и твоим сыновья, и будущим внукам нечего будет скрывать. Они будут только гордиться тем, что их отец и дедушка был боевым офицером – фронтовиком. Вся твоя семья уничтожена, твои крылья подбили, кто же дальше понесет по жизни твою такую красивую фамилию?
… Об этом разговоре я знаю от своего отца Давида: Исаак был его лучшим другом. Знаю, что Зина тогда ответила вот таким твердым отказом. Знаю, что на Михалине не было женщины с более трудной судьбой, чем Зинка.
Ее так и звали - Зинка. А она хохотала в ответ, да приговаривала моей маме: «Скажи, Ира, мае сыны красавцы?».
- Красавцы, еще какие, - отвечала мама.
- Жаль, что Исачок рана памер. У тябе пять сынов, и я Исачку еще б не менш трох нарадзила…».
- Ирка, давай выпьем, ты ж ведаешь, якая у мяне жаночая доля. Плакать хочацца, а я рагачу.
- Зина, да ты еще баба - цвет! - вступает в разговор отец.
- Давыд, ты намякаешь на майго новага прымака? Дык ен жа дапамог мне крышу адрамантаваць, а той, хто быу да яго, пабудавау хлев. Я у вас адчуваю, як у сябе дома. Быу бы мой Исачок, я б не ведала столько гора. Цяжка жывецца мне и маим деткам. На ферме зарабляю капейки, дома день и ночь працую - и не хапае на жыцце.
- Зина - ты святая женщина! Ты одна растишь сыновей Исаака. Это главное, а примаки, это, как ветер в поле. Были и нет.
-Тихо у нас. Да? - прерывает мои воспоминания Михаил.
- Да! У вас необычная тишина. Жизнь, как будто остановилась, только бегали здесь босиком, а уже дети взрослые.
- Я давно уже дед, внуки у мяне бальшыя. Усе Злобинския, як и я, - помолчал немного, - як мой бацька Исаак.
- И у Лени Злобинские?
- А як жа, мы ж не прыблудныя якия, дети свайго бацьки.
Мне захотелось подойти к большому, сильному Михаилу, обнять его, как обнимал в его далеком детстве.
Наши взгляды встретились, а береза вдруг зашелестела своими ветвями.
- Странно, - поднял на нее глаза Миша, - нет никакого ветра. Все тихо, спокойно и, вдруг ветви загойдались? Можа, гэта мая матка узрадавалась ад нашай сустрэчы, - казала ж мне зрэзай дрэва.
- Не срезай, Миша, не срезай. Такая же белая береза росла возле дома твоего отца. Поэтому и мама посадила ее, как память о нем, - отвечаю ему.
- А ты откуда знаешь?
- Мой отец говорил о березе, что росла возле дома Исаака Злобинского.
-Будешь еще у нас, привези что-либо из Израиля, - расплылся в улыбке Миша, - это у нас бульба и драники, а у вас, видимо, еврейские марципаны?
- Привезу, обязательно привезу, - говорю ему, а сам думаю, что Миша, видимо, даже не и подозревает, что он, как сын еврея, тоже может жить в Израиле. Только куда ему уезжать от маминого дома и ее березы, от Михалина?
Еврейское местечко остались в далекой дымке времени, живущие здесь раньше евреи уехали, а в Михалине остался только один «наш человек» - Миша Злобинский.
Знакомый водитель, который приехал за мной, хитровато улыбнулся и включил песню, которую я меньше всего ждал.
«Был рожден я на свет мамой русской, но с фамилией папы еврея… Звали мордой жидовской русские, но, а выкрестом братья евреи…!» - слышу по дороге.
- Как ты догадался, что эта песня как раз подходит под мое состояние души?
- Я видел тебя, как ты долго разговаривал с Мишкой. Ваш он, полужидок, и, спохватившись, проговорил: «Прости, по привычке…».