Из книги "Современное израильское изобразительное искусство с русскими корнями".

Вениамин Клецель

Иерусалим как автопортрет художника

К 75-летию

Если бы меня спросили, какой современный художник мне ближе всего по духу, по умению с просветляющей душу печалью или легкой усмешкой проникать в недра еврейской жизни, в психологию рядового, ничем не приметного еврея – торговца рыбой или священнослужителя, выпивохи или местечкового Спинозы, я бы не задумываясь ответил – Вениамин Клецель.

В отличие от некоторых собратьев по цеху, приноравливающихся к потребностям рынка, Клецель не гоняется за модой, не стремится к сногсшибательным новациям, а настойчиво и прилежно, как его великие предтечи Марк Шагал и Хаим Сутин, следует зову своей художнической совести и, не потакая ничьим вкусам, продолжает создавать любезный ему мир, густо населенный яркими и живыми персонажами.

Григорий Канович

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Художественный «штетл»

В «местечке» не родился и никогда не жил, но воспринял этот образ через художественную литературу.

Вениамин Клецель

Еврейское искусство развивалось таким образом, что мотив «штетла», как правило, занимал в нем значительное место – независимо от направления и школы. Не случайно тема «местечка» стала естественной и органичной частью национального мышления М. Шагала, Ш. юдовина, И. Будко. С новой самоутверждающейся силой феномен возрождения и поэтизации «штетла» вспыхнул после событий Второй мировой войны. Детерминизм «штетла» в сознании евреев, несомненно, связан с национальным осознанием себя в мире и отождествлением истоков бытия с образом местечка. В этой связи неудивительно, что в современном изобразительном искусстве Израиля «штетл» по-прежнему остается «питательным корнем» образно-поэтического мышления для многих художников, в том числе и для Вениамина Клецеля.

Всё до обыкновенности просто: «Встает поутру человек и вдруг чувствует себя целым народом», – сформулировал в «Песни поутру» израильский поэт Амир Гильбоа. Так произошло и с Клецелем, сумевшем воплотить в живописи свой художественный образ «штетла» – с узнаваемыми типажами и колоритным течением жизни, наивно трогательными сюжетами, читаемыми в доведенных до минимализма композициях.

Это мир гармоничный и цельный. Такова еврейская семья, преисполненная внутреннего удовлетворения и самодостаточности от исполнения всех обрядов. Почему? Да потому что любое событие в предписанной человеку жизни и есть достояние всей общины со своими религиозными традициями, общинными авторитетами и устоями, образно осмысленными художником. На картине «Кидуш Левана» в самом процессе их соблюдения разлиты патриархальность и наслаждение: у одного в руках свиток, у другого – священная веточка, а у третьего – рыбка!

Трудно представить, чтобы какая-нибудь политическая агитка нарушила сюжетное единство «штетла» художника. Вопреки достижениям современных израильских селекционеров, «Едоки арбуза» Клецеля предпочитают арбузы с семечками! А вот традиционные сюжеты – «Симхат Тора». Крепко держатся за руки, сомкнувшись в единый круг, пляшущие евреи. На полотне «Лехаим» родственники чинно расположились за праздничной трапезой. Все они как «однояйцевые близнецы».
Клецель не стремится к персонификации. В визуальном языке это выражено в похожести персонажей, подчеркнутой приглушенными красками. Клецель пишет обобщенно, легко, свободно, быстро. Характерные жесты и типажи, именно типажи – отличительная черта его жанровых сценок. Главное – настроение и метроритм фигуративного сюжета.

Эстетическая ностальгия художника по утраченному трогательно-наивному еврейскому райку сказалась и в опознавательных приметах «штетла» – с его бодливыми козочками и расфуфыренными петухами, задиристость которых за тысячелетия не уменьшилась ни на йоту. Или вот, к примеру, рыба. Вообще, если сложить все полотна Клецеля с этакой «обобщенной» рыбой, то получится хороший улов. Невозможно себе представить, чтобы какой-нибудь бредущий в синагогу еврей вдруг позабыл взять свою тарань, какой бы скользкой она ни была. На картине «Еврей с рыбой» – можно сказать, сплошное «равнение на рыбу». Кто выше «по росту»? Он или она? Два карпа любовно уложены «валетом» на блюде, вырисовывающемся на фоне местечкового пейзажа («Рыбы). А еще – связки истекающей жирком самарской воблы в руках то ли рыбака, то ли торговца на рыбном базаре («Рыбак»). И в «Лехаим» – аппетитная красноперочка на газетке. И склоненный над Торой еврей, представьте, не забывает о рыбке насущной, не выпускает серебристого леща из рук («Перед субботой»)! Думается, что в пристрастии художника к изображению рыбы сказалось и то, что значительный период его жизни связан с Волгой. Отсюда доминантность некоторых привычных образов, «не подправленных» под израильских приду и дениса, буре и лабрака! Это совсем не лишает клецелевских рыб их еврейской приправы, чтобы стать «гефилте фиш»!

Примечательно, что сам художник «в местечке не родился и никогда не жил, но воспринял этот образ через художественную литературу. Еще в России, – говорит Клецель, – я полюбил книги Г. Кановича. Художественное представление Г. Кановичем “местечка” было воспринято и пережито мной через его книги, которые помогли глубже понять этот своеобразный мир, став толчком к собственному образному видению темы».

Жанровые картинки, созданные Клецелем в примитивистской манере, – его творческая удача. Не потому, что он мечтает повернуть историю вспять, а потому, что типажами своего «штетла» художник способен эстетически объединить евреев мира.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Автопортрет психолога

Я и сейчас не понимаю себя до конца – я только чувствую себя и передаю эти ощущения в автопортретах.

Вениамин Клецель

Однако судить о Клецеле только по «штетлу» недостаточно, поскольку значительную часть его творчества составляют портреты, в которых, в отличие от сюжетных жанровых сценок, художник отказывается от типажей, погружаясь в психологию образа. Таковы портреты Игоря Губермана, Владимира Фромера, Леона Майера, Хаима Сутина, жены художника Славы Бондаренко. Особая роль принадлежит автопортрету – это почти два десятка работ.

Автопортреты Клецеля не вписываются в привычное понимание жанра. Это галерея самых различных, разительно не похожих друг на друга портретов – результат качественно иного восприятия мира, пропущенного сквозь экспрессивную визуально-живописную призму художника. Здесь, в отличие от типажей жанровых сценок, выступает индивидуальность, нередко дисгармоничная и диссонирующая в своих взаимоотношениях с миром. Персонифицированное бытие героев передано через деформацию и асимметрию, нередко воплощенную экспрессионистической палитрой в цвете. Оказывается, всё во власти живописца, способного остановить в портрете «изменяемость» внешнего и внутреннего бытия конкретного человека, подняв его до художественного образа.

Красавец-идальго времен Сервантеса. Присмотримся: что за мистификация? В театральном костюме сам Вениамин Клецель (1970–1980)! На протяжении многих лет художник посещал Куйбышевский (ныне Самарский) государственный театр оперы и балета. Его жена – заслуженная артистка РСФСР певица Слава Бондаренко. В беседе со мной Вениамин признался:

– Духовность созданных Славой вокальнодраматических образов на сцене каждый раз
открывала неожиданные грани духовности в человеке. Это побуждало меня к собственному творчеству и даже где-то диктовало свой ритм: сдача спектаклей, премьеры, мир перевоплощений, который «не отпускает», как сменяющиеся художественные характеры, которые хочешь уловить и запомнить. Понимаете, человек влюбляется в процессе жизни, когда видит духовный, нравственный, человеческий рост своего спутника. Слава всегда оказывала влияние на мое творчество. С ней и оперный театр стал частью моей жизни. Каждый раз я пытался передать эти ощущения и перевоплощения в живописи. Живопись, как и музыка, – это всегда аранжировка, но не звуков, а цвета. В серо-буром, дымчатом полусвете – опустошенный, безъязыкий, потерявшийся и потерявший себя в новой стране человек – духовный вакуум. Работа выполнена в 1990 году – в год репатриации. В гротеске «Бреющийся» – выразительность в лице и движениях. Экспрессия. Диспропорция, переходящая в асимметрию. Трагичность.

А вот холст «Откровение» – автопортрет-«ню». Подобно тому как поэт «обнажается» в стихах перед читателем, так художник – перед зрителем. Откровение – основа творчества. Иначе как без него?

Но «Жизнь продолжается!» – пронырливо подмигивает «местечковый старожил» с петухом и бутылкой в руках (ну, и закуской, заметьте) – тоже с автопортрета. И тут же – «Лехаим» (1993) с друзьями. И действительно, кто кроме близких нам здесь поможет? Яркие теплые цвета – с желтыми и зелеными переливами светотени. Здесь уж, видно, «зеленый змий» постарался!

Сопоставляя вереницу клецелевских автопортретов, нельзя не заметить, что художник далеко не всегда изображает себя с «атрибутами художника» – красками и палитрой. Он может изобразить себя с петухом, кошкой, рыбой, бутылкой, бритвой – в общем, с самым непредсказуемым предметом в руках. Иначе говоря, метафорический «автотекст» Клецеля на поверку оказывается гораздо шире типизации обычного образа художника.

Говорят, «лишь старости завистливой дано разрушить красоту», но не всегда. У Клецеля философа красота молодости переступает в новое измерение – мудрость. Таков один из автопортретов Клецеля, не вписывающихся в круг очерченных примет: синее небо, синее море, и на берегу – синеглазый пожилой интеллигент в костюме с палитрой в руках (2005). Его обрамленное белой густой бородой лицо сияет то ли от оранжево-солнечного, то ли от внутреннего света. Портрет дан на фоне израильского пейзажа, что не характерно для Клецеля, не отвлекающегося, как правило, в этом жанре на фон. Таков путь сквозь города и веси, пластично возвращающий к традиционному образу художника.

Моя реплика о том, что «автопортреты рисуют, как правило, самовлюбленные авторы», возмутила Вениамина:

– С этим я не согласен. Никогда не рисовал себя в зеркале, никогда не был для себя конкретной реалистической моделью. Не воспринимаю «визуальную живопись». Для художника степень портретного сходства в каждом отдельном портрете может быть разной. Для меня «автопортрет» как жанр живописи – это пластическое решение образа, отношение к миру сквозь собственное художественное решение. У каждого человека – свой «цвет», он зависит от внутреннего содержания духовности, которая и диктует рождение живописного образа. Живописец – еще и психолог.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Иерусалим как метафора

Я благодарен судьбе, что подарила мне
Иерусалим.

Вениамин Клецель

27 марта 2007 года, в канун праздника Песах, в Иерусалиме, в зале Израильского центра (Керен а-Ясот, 22) состоялось торжественное вручение памятных медалей и дипломов «Олива Иерусалима», организованное движением «Шиват Цион». Так Иерусалим отметил жизненный и творческий вклад репатриантов из СССР/СНГ. При этом сама церемония продемонстрировала общественное признание, которого по праву был удостоен и художник Вениамин Клецель, лауреат «Оливы Иерусалима» в номинации «живопись».

«В великом Иерусалиме рисую камни, холмы, евреев. Восторг переполняет меня!» – пишет Клецель в «Иерусалимских картинках». Да-да, у Клецеля свой Иерусалим, присущий только ему как главная составляющая творчества. Так какой он – Иерусалим Клецеля? В городе художника очертания домов и деревьев почти исчезают. И, словно освободившись от контурных ограничений, цвет переливается с пейзажа на случайную фигуру, крышу дома, край облака и возвращается обратно. Предпочтительные тона – серо-бурый, буро-зеленый, все модуляции серого. Главное, что в них латентно живет оранжевый, готовый вспыхнуть языками пламени в любой момент, рассыпавшись горячими искорками по полотну во всех своих немыслимых оттенках. Театральнодекоративная выразительность, «фовистская» яркость тонов, ощущение южного многоцветия красок бытия и... свет – много света, не ослепляющего, но открывающего мир словно под огнями рампы... И тогда это, может быть, даже засыпающий город, когда зеленый хамсин прижимается к мостовым космической дымкой в терракотовый вечер («Хамсин», «Сумерки»). И раскидывает ветви бирюзовая шикра, обласканная луной. Многоликие и однообразные старые улочки словно ползут, стягиваемые выступающей из сумерек мельницей («Лунное дерево», «Мельница»). Всё
плывет и покачивается в звучании клезмерского мотива («Клезмеры», «Виолончелист», «Саксофонист», «Играющий на дудочке»).

И вдруг эта музыка обрывается...

Холст «Тревога», созданный после теракта в Иерусалиме. Изображен не взрыв 18-го автобуса, не его кровавые реалии. На полотне – гигантский воющий пес над Иерусалимом – один на фоне всепожирающе багрового неба. В этой аллегории ужаса – апокалипсис бытия...

– Картина рождается из намека, мелькнувшего впечатления, – говорит Клецель, – и никогда не «с натуры». Копирование – невозможно. Только переосмысление. Только создание изобразительного образа. И... цвет. В книге «Иерусалимские картинки» художник вспоминает: «Еще до войны в маленьком украинском городке, где я рос, часто бывали пожары. Они приводили меня в восторг. Потом мне стало понятно, что это была бессознательная тяга к цвету, к живописи».

Мироощущение художника складывалось с детства... Украинский городок Первомайск («Память детства). Эвакуация в Ташкент. На страницах каталога Клецель вспоминает: «...Помню Ташкент тех лет. Несмотря на тяжелые военные годы, всё воспринималось как праздник: ослики, верблюды, идущие по городу, женщины в паранджах, глиняные заборы, запах плова...». В Ташкенте Виля начал посещать изостудию Дворца пионеров, окончил художественное училище, живописное отделение Театрально-художественного института. С неизменной теплотой вспоминает Клецель о своем учителе – художнике А. Волкове, чья «Гранатовая чайхана» осталась в памяти не одного поколения зрителей, всегда с охотой рассказывает об окружавших его в Ташкенте художниках: Юрии Талдыкине, Владимире Бурмакине, Евгении Мельникове, Рузе Чарыеве, Гарике Зильбермане. Далее четыре года в армии – не оставляя карандаша.

После переезда в Самару Клецель работал в художественной школе, преподавал рисунок студентам-архитекторам в Строительном институте. Был принят в Союз художников СССР.

Однако главным «титулом» Клецеля стал титул «иерусалимский художник», как замечает искусствовед Н. Кочубеевская в предисловии к каталогу его работ, ибо лучшие и «основные работы написаны Клецелем после репатриации в 1990-м году. Здесь он по-настоящему обрел себя, нашел свою тему, своих героев».

Напомню, что из восьми персональных выставок Клецеля в Израиле семь проходили в Иерусалиме и лишь одна – в Тель-Авиве. Шесть иллюстрированных им за этот период книг, не включая московских изданий, вышли также в Иерусалиме: «Иерусалимские картинки» (2000) и «Избранное» (2004) З. Палвановой, «Лики во тьме» (2002), «Продавец снов» (2005) Г. Кановича, «Песнь песней» (2003), наконец, цветной каталог «Вениамин Клецель» (2005), включающий более четырех десятков репродукций картин художника, созданных с 1998 по 2004 годы. Нельзя не отметить издательскую культуру каталога (компоновка материала выполнена дизайнером Галиной Блейх и издателем Юрием Вайсом, работы отсняты фотографом Григорием Хатиным). Изданию предпослано содержательное предисловие искусствоведа Натальи Кочубеевской, а также фрагменты из статей профессора Григория Островского и писателя Григория Кановича.

Наконец, здесь же, в Иерусалиме, художник оформил четыре спектакля, среди которых постановки Семена Злотникова и Иерусалимского литературного театра «Тарантас» (Рахели Ковнер и Александра Хазина).

Иерусалим стал олицетворением творческого ощущения Клецеля, он вошел в него как в автопортрет.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Судьба

На мой вопрос о художественном кредо Клецель ответил так:

– Недавно этот же вопрос мне задала художница Лея Зарембо. Поскольку ничего с этого времени не изменилось, отвечу так же: порядочность, мужество иметь свое лицо – независимо от количества автопортретов. У многих художников из бывшего Советского Союза, проживающих в Израиле, замечательная русская профессиональная школа. Как найти себя здесь и не растерять профессиональный запас? Израильская культура многогранна. Всё впитываешь как губка. Но «сверхзадача» всё равно должна оставаться твоей, и школа не должна выпирать.

А вообще, сам процесс работы – для меня единственный. Зритель приходит на выставку, чтобы получить заряд духовности. Если мои работы открывают эту духовность зрителю, я счастлив. И еще я благодарен судьбе, что подарила мне Иерусалим.