МОЙ ШАГАЛ

МОЙ ШАГАЛ

«Творчество – страсть, умирающая в форме». Школьницей я вычитала это фразу у писателя-натуралиста М. Пришвина, никакого отношения к живописи не имевшего, но почему-то именно эти слова художественно открыли мне суть изобразительного искусства.
Такой «страстью», запечатленной на века, стал для меня Марк Шагал – один из крупнейших мастеров мирового искусства ХХ столетия, гордость России и едва ли не самый популярный в Израиле.
Марк Шагал родился в Витебске, был старшим из девяти детей. И природа одарила его по старшинству. Техника рисунка и живописная система художника предельно гармонично вместили в себя школу русского и французского искусства начала ХХ столетия.
Картины Шагала – они как метапоэмы с особым поэтическим кодом, побуждающим к сотворчеству. Стремление осмыслить изобразительное искусство «словом» невольно прочитывается в его живописи, недаром сам художник – автор лирических стихотворений на русском, идише, французском. При этом многие из эссе Шагала стали чутким ключом к пониманию его же картин, переплавивших привычное и обыденное в амальгаму совершенства.
Есть ли в истории искусства аналог Шагалу? Для меня есть – Габриэль Гарсия Маркес – столь же великий мастер психологического и образно-стилистического синтеза фантастического и реалистического в мире. Полет Рамедиас Прекрасной, возносящейся на простынях в небо, из «Ста лет одиночества» родственен ангелоподобным влюбленным Шагала, парящим над всеми штетлами Вселенной в хлюпающих ботинках и ничем не примечательных одеждах.
Это было в начале 1970-х годов. Я начала читать Маркеса, но многое из того, что впитывали поры, не поддавалось пониманию. Так сложилось, что почти в это же время в Москве, в Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, экспонировалась выставка работ Шагала. И вдруг интуитивно я ощутила архетипическую общность этих двух очень разных авторов. Художественные измерения писателя и живописца словно сами собой неожиданно вступили в символические сращения, в которых слились миф и Библия, седое Средневековье, нестареющий Ренессанс и искания современного модернизма, наконец, Божественное и Земное. Такова человеческая потребность познать себя и свою историю – от истоков бытия до неведомого космоса, потребность вместить эти представления в особое художественно-итоговое время, которое в какой-то момент переходит в субъективную парадигму.
Шли годы, но это первое впечатление не исчезло, а даже укоренилось, как здоровая интуиция, нередко приравнивающая в подсознательных ощущениях подростка и зрелого художника. Оно не исчезло и тогда, когда от альбомов и репродукций я уже здесь, в Израиле, перешла к знакомству с коллекцией Шагала в Музее Израиля, Тель-авивском музее изобразительных искусств, на выставках из частных собраний. Более того, теперь, спустя годы, я даже нашла свой собственный ответ, почему роман Маркеса «Сто лет одиночества» в моем сознании столь крепко связался с Шагалом.
Что в сущности такое – «Сто лет одиночества»? Зарождение, история и гибель рода «одиноких людей», сметенных с лица земли последним вихрем в момент превращения «земли обетованной» в развратный Вавилон. Стоически так, но эмоционально? Эмоционально – на пути к желанию не быть одинокими, на пути к потребности – быть любимыми, на пути к мечте, даруемой вечностью. Этот единственно удовлетворявший меня художественный код открывал апогей человеческого желания – не быть одинокими. И тогда я поняла, что Шагал – это эпос, но эпос, эстетически сокращающий дистанцию между мной и Художником, существующий как странная утопия, способная к оборачиваемости и обретению жизни поэтической. Такова мистическая природа творчества, механизм слияния разных видов искусства, тайна переходности эпоса в лирику и ощущения себя в этом мире.

*
Так было в юности далекой...
В зелено-синем полусне
Мечтой заветной и высокой
Ты в душу залетел ко мне.
И ток пронзительною дрожью
По пальцам робко пробежал,
Когда в хамсинном бездорожье
Ты снов цветных мне пожелал.
А позже подарил картины,
Где средь сирени голубой
И бело-розовых жасминов
Я лепестком лечу с тобой.
Лечу, лечу, страшась проснуться,
Чтобы с мечтой не разминуться...

*
Ты мне никто, мой друг старинный,
Но как-то связан ты с судьбой,
Коль на шагаловских картинах
Лечу с тобой!

Но как Шагал узнал об этом,
Меня с тобой нарисовав?
Лечу и не боюсь рассвета!
Художник прав...

Лишь тяготенье душ при взлете
Вне притяжения земли,
Мы – миру вопреки – в полете
Своей любви...

Мечта отважней и крылатей
Земных объятий...

*
Сирень бубонная, жасмины
И маков воспаленный жар.
Их огнедышащий пожар
Меня зомбирует с картины...

Мистифицируют цветы
Своею охрою тревожной,
И блеск червонный красоты
Больней мечты о невозможном...

И лишь готический собор
На синедольном дальнем плане
Нас защищает всем в укор
В зловеще-шелковом тумане,

Что нет нам места на земле:
Мы – на картине в синей мгле...

Шагаловская метафора полета удивительна. Она внушает свое художественное и этическое понимание мира, в котором возвышенное противостоит тривиальному и, несомненно, побеждает в эстетически новом качестве. Оно возвращается к изначальности мира – в те самые времена, когда поэзия, музыка и изобразительное искусство мыслились неразрывными, а мечта и действительность составляли нечто единое в своей нерасколотости. Просто каждому творящему уготованы свои утопии, чреватые опасными превращениями в реальность, в которой мы сами – надломленные и отломанные кусочки мирового бытия. И все-таки мы воссоединяемся, идя по млечному пути знаков и встреч в своей жизни, понимая их природу совсем не сразу. Но наступает момент, когда уже чувствуешь, что полон неосознанной потребности стать другим. Ты еще боишься выплеснуть и расплескать то, что в тебе. Ты хранишь и несешь это чувство, не зная, как приступить к воплощению того, что зреет в тебе. И вдруг свершается нечто, что словно решает за тебя всё. И тогда уже выбора нет – остается только путь – единственный – твой.

Это случилось в Иерусалиме.
6 января 2000 года, через неделю после репатриации, со мною произошло то, что называют дорожно-транспортным происшествием: автобус переехал мне ногу. Три операции, два месяца лечения в клинике Адасса айн Карем – той самой, для которой Шагал сделал свои «Двенадцать колен Израилевых».
Больничная синагога с двенадцатью витражными окнами Шагала стала для меня первым местом, куда я могла дойти в то время сама, на костылях.
Божественные витражи Мастера. Они окружали меня – двенадцать окон – двенадцать колен Израилевых. Свет струился сквозь шагаловские витражи. Я смотрела на них и не могла сдержать слез от ощущения этой красоты и других переполнявших меня чувств, определения которым и по сей день не знаю... Но всё было словно обо мне. Больница – не музей. Здесь всё напряженнее, истовее, как на лестнице Иакова, если она тебе им дана и если ты решаешься взбираться по ней.
Шагал – выламывающиеся из изобразительного ряда поэзия, драма, эпос бытия, сдерживаемые повествовательной уздой Мастера, схватившего неведомое «вечное знание» о мире, человеке и обо мне, познавшей свои «сто лет одиночества». Крылатая шагаловская мечта как предчувствие, дарующее духу жизнь. Упование, не позволяющее сомнениям уничтожить ощущение твоего счастья в тебе. Надежда – всесильная предвкушением реальности. Чаяние – неутомимое в вечном ожидании того, что способно стать бытием. Едва держась на костылях, я плакала так, как плачет дитя. Здесь, у Окна Биньямина, я поверила, что родилась вновь.
Это новое обретение себя, открывшееся моментом истины, многое определило в моем очень непростом пути к себе в Израиле. Музейно-книжное, «олитературенное» восприятие искусства однажды перешло в непосредственное общение с кругом людей этого цеха и в желание выразить себя, новую, в творчестве, так или иначе связанном с изобразительным искусством.
И вновь, словно отслоившись от суеты и нетерпеливости века, сами собою встали вопросы – те же, вечные, но без которых невозможно воплотить внутреннюю устремленность к себе. Как быть смертному со своим воображением? Полноценна жизнь без мечты? Эти риторические вопросы и для Шагала оставались риторическими, хотя на протяжении всей жизни он не переставал искать на них ответ. Но воплотил свой поиск не как «страсть, умирающую в форме», а как мечту, наполненную жизнью.