О русском подтексте ивритской литературы

Зоя Копельман*

Выход израильской литературы на русскоязычный рынок, в первую очередь в бывшем Советском Союзе, но также и в самом Израиле, где после массовой иммиграции начала 90-х годов ХХ века по официальной статистике едва ли не каждый пятый гражданин уходил корнями в советское прошлое, стимулировал несколько примечательных явлений и тенденций, о которых и пойдет речь в настоящей главе.
Изменилась самоаттестация израильских авторов перед теми, кто читает их в переводах на русский язык. Так в 1993 г. Амос Оз опубликовал во 2-м томе ЕВКРЗ статью с красноречивым названием – «Опаленные Россией». Она открывается так:
О моих отношениях с Россией – а они, я полагаю, характерны для большинства людей моего поколения – об этих отношениях можно сказать так: «Мы обожжены!» И невозможно стереть признаки, стереть следы этой «обожженности», связанные со становлением и переживанием нашего несчастного, трагического «русского романа», – мы им мечены, клеймены, опалены (С.341).
Живой классик израильской литературы Амос Оз (р. 1939) – уроженец Иерусалима, но его отец происходил из виленских евреев, а мамина семья – из Украины. Оз многократно предъявляет нам свидетельства «русских ожогов». Например, так:
Когда, спустя годы, я читал Чехова (в переводе на иврит), то не сомневался, что он – один из нас: дядя Ваня ведь жил прямо над нами, доктор Самойленко склонялся надо мной, ощупывая своими широкими ладонями, когда я болел ангиной или дифтеритом. Лаевский с его вечной склонностью к истерикам был маминым двоюродным братом, а Тригорина мы, случалось, ходили слушать в Народный дом на субботних утренниках <…> Увидев впервые портрет Толстого – коричневую фотографию в книге, я был уверен, что много раз встре-чался с ним в наших местах... (Оз 2005: 8-9).
Очевидно, что в случае Амоса Оза русские литературные alter ego жителей Иерусалима превращают в аллюзию и самый город: пи-сатель утверждает, что накануне провозглашения государства Иеру-салим

* Зоя Копельман – д-р по специальности «ивритская литература»; преподает, переводит, занимается исследованиями; составитель книг.

«походил на провинциальный городок из произведений Чехова: перепуганный, растерянный, наполненный сплетнями и ложными слухами, беспомощный…» (Оз 2005: 538).
В целом в Израиле эпитет «русский» практически перестал определять этнос, сделавшись меткой страны исхода, куда подпа-дают и страны Прибалтики, и страны Средней Азии. Однако с иврит-ской точки зрения, все, кто так или иначе взрастал в сфере русского языка, остаются всегда и всюду «русскими».
В отдельных случаях этот эпитет требует поиска дополнительных смыслов. Закавыченные слова «русский роман» в статье Оза «Опаленные Россией» отсылают читателя к одноименной книге Меира Шалева. Как понимать название «Русский роман», которое избрал для своего первого масштабного произведения родившийся в Израиле и пишущий на иврите писатель? Ответов как минимум два: во-первых, героями повествования являются российские сионисты «второй алии» (1904–1914), а во-вторых, есть что-то очень русское в очерченных Шалевом любовных линиях – мало действия и много явной и подразумеваемой рефлексии, как в «Даме с собачкой».
В интервью, адресованном русскоязычной публике, Меир Шалев счел необходимым заявить:
Если русская литература вышла из «Шинели» Гоголя – а я считаю, что я тоже из нее вышел, – то израильская литература вышла из Танаха, из свитков священных книг. <…> Можно сказать, что израильская литература в определенном смысле является продолжением библейской литературы (Рапопорт 2007).
Бедная гоголевская «Шинель»! В 1956 г. эту повесть в переложении-переводе на иврит Шлионского поставил Камерный театр; в 1964 г. вышел новый перевод Ицхака Шенхара в книге «“Шинель” и другие повести», а в 1992 г. – перевод Нили Мирски в книге «Петербургские повести». Без «Шинели», как кажется, в Израиле о национальной словесности и говорить не принято. Шалев примерил ее на себя, Амос Оз выразился более коллегиально: «Как вся русская проза вышла из гоголевской “Шинели”, так вся израильская – из чудной агноновской повести “В расцвете лет”» (Бен-Нер 2006: 27–28), а в художественной прозе наших дней «Шинель» откровенно служит «русским подтекстом», причем говорится о ней так, словно всякий израильтянин то и дело натыкается на сей реликт в своем книжном гардеробе.
Меир Шалев свободно рассуждал о Гоголе на лекциях перед студентами Тель-Авивского университета в 1998 году . Источником ему служили не только «Мертвые души» в переводе на иврит Ицхака Шенхара, который он, как выясняется, впервые прочел в слишком раннем, чтобы понять, возрасте, но и очерк В.Набокова «Гоголь», тоже читанный им на иврите . В «Мертвых душах» Шалева интересует прежде всего авторский голос, а также отношение выдумки к реальности, понять которое ему помогает пресловутая «нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал» (Гоголь 1961: 12). Шалеву мило гоголевское иро-ническое посмеивание над «читателями, и в первую очередь над читателями из высшего общества», когда «из уст нашего героя из-летело словцо, подмеченное на улице» (там же, с. 236). Не знающий русского языка израильский прозаик показывает, как импонирует ему интонация гоголевского «автора» :
Вместо того, чтобы заигрывать с читателем или спорить с ним, Гоголь сообщает ему интимные подробности, для героев не слишком-то лестные. Писательское ремесло по природе своей ждет от сочинителя раскрытия секретов его персонажей, но у Гоголя это происходит совершенно особым образом. Он доверительно перешептывается с читателем за спиной героя. <...> Гоголь кладет руку читателю на плечо, чтобы рассказать историю и поведать тайну, но ни на миг не позволяет забыть, кто тут истинный хозяин и по какому праву (Шалев 1999: 173).
В ряду знаковых для себя русских писателей Шалев называет также Набокова и Булгакова. Роман «Мастер и Маргарита» в урезанном цензурой варианте был опубликован в журнале «Москва» в 1966-67 гг., и уже 12 мая 1967 г. в газете «Давар» появилась в переводе на иврит его первая глава, а вся книга, сильно купированная, под названием «Сатана в Москве» – в 1969 г. Имя переводчика значилось там лишь инициалами А.Р.
Загадка авторства перевода имеет свой «русский подтекст», который проявляется на двух уровнях. Во-первых, в то время в государственных книгоиздательствах Израиля, как и прежде, в годы ишува, должности наиболее авторитетных редакторов занимали выходцы из России: Авраам Шлионский (изд-во «Сифрият поалим»), Шломо Эвен-Шошан (изд-во «Ха-кибуц ха-меухад») и другие. Их подход к редактуре был особым, попросту говоря – диктаторским. Они были убеждены, что знают, как лучше, и потому зачастую переписывали на свой лад произведения ивритских авторов и предлагаемые в издательства переводы, тем более, когда речь шла о переводе с русского. Так, в 1955 году Шлионский переписал, изменив конец на счастливый, рукопись романа «Улица Мадрегот» тогда еще никому не известной Иегудит Гендель, который сделался чуть ли не бестселлером, но заставил оскорбленного автора надолго замолчать. А Шломо Эвен-Шошан переписал переведенные Довом Гапоновым (1934–1972) стихи Лермонтова, которые вышли книгой в 1989 году. Он сделал это, ссылаясь на Шлионского, который, проглядев рукопись, заключил: «Иврит роскошный, но не соотносится с временем и атмосферой лермонтовского подлинника. Это требует исправлений, устраняющих стилистические анахронизмы. Должен ли я делать это по своему усмотрению? Ведь воспользоваться его помощью нет никакой возможности...» (из письма от 25 января 1972. Цит. по: Лермонтов 1989: 22).
Правки в рукопись Гапонова, изданную факсимильно с параллельными русскими текстами в виде брошюры Лазарем Любарским (1981), добровольным литературным агентом гапоновских переводов, вносил уже Эвен-Шошан. В предисловии к сборнику переводов этот редактор рассказал о своей роли в подготовке рукописи покойного Гапонова к печати:
Мы потрудились в меру своих возможностей, пишущий эти строки и мой коллега в издательстве «Ха-кибуц ха-меухад» Едидия Пелес, и ныне выносим на суд читателя сборник стихотворений Лермонтова в переводах Гапонова.
Мы сознательно не привели примеров нашей редактуры и не отметили места, где она была проведена. Исследователь и заинтересованный читатель может взять «издание Любарского» и, тщательно сопоставив его варианты с текстами данной книги, обнаружит все следы правки. Мы не стремимся оставить свой след в переводах Гапонова. Наше единственное желание – доставить наслаждение читателю, и чтобы вмешательство чужой руки не было заметно. Более того, мы убеждены, что если бы Гапонов был жив и был сегодня с нами, он и сам бы почувствовал необходимость правок и был бы нам благодарен (Лермонтов 1989: 24).
Однако «тщательно сопоставив» исходные переводы с отредактированными, я не разделила уверенности Ш.Эвен-Шошана в гипотетическом одобрении безответного Гапонова.
Возвращаясь к первому переводу «Мастера и Маргариты», легко реконструировать ситуацию. По всей видимости, за буквами А.Р. скрывается не кто иной, как писатель, эссеист и переводчик Аарон Реувени (1886–1971), брат второго президента Израиля Ицхака Бен-Цви. Реувени, чья проза была популярна в 30-е годы, к 50-му оказался на периферии израильской литературной жизни, но в конце 60-х ему поручают редактуру книг покойного брата, затем появляются переиздания некоторых его собственных произведений, и, наконец, в 1969 году его награждают Премией им. Х.Н.Бялика за творчество, прежде всего – за трилогию под общим названием «До Иерусалима», опубликованную в 20-е годы.
И тут снова обнаруживает себя «русский подтекст». Не знаю, как случилось, что редактировать перевод Саарони пришлось Реувени. Худшего тандема не придумать, ведь в 1959 году Реувени напечатал гнусный памфлет «Пляски вокруг Пастернака» о «Докторе Живаго» и его авторе, тогда как Саарони был горячим поклонником пастернаковской поэзии. Более того, Саарони заявил в печати, что тому, кто, не зная русского языка, захочет составить представление о поэзии раннего Пастернака, лучше всего читать не ее переводы, а стихи Натана Альтермана из книги «Звезды на просторе» (1938). Остается только догадываться, что сделал с рукописью Саарони редактор, а когда переводчик не захотел, чтобы изувеченный текст вышел под его именем, редактору ничего не осталось, как поставить на титуле свои инициалы.
В 1999 году вышел полный комментированный перевод «Мастера и Маргариты» Петра Криксунова, вызвавший широкий резонанс критики и бурное читательское одобрение. А Меир Шалев смог снова углубиться в эту фантасмагорию, искать и находить общие черты между своим и булгаковским творчеством. Ведь и он, Шалев, постоянно пользуется библейскими сюжетными парадигмами, проецируя их на персонажей недавнего израильского прошлого. И в его произведениях тоже присутствуют животные, чьи действия не укладываются в рациональные рамки, например танцующие на хвостах рыбы, вышедшие на сушу под звуки мандолины Циркина, пеликаны, доставляющие с берегов Дона в клювах почту первопроходцам второй алии, и осел Качке, который «днем возил воду из источника, а ночью, когда все спали, надевал мантию из хвостов, начищал свои очки и копыта и, широко распахнув уши, летел прямиком в Лондон» на беседу с английским королем (Шалев 2006: 98–99).
Русский подтекст ивритской литературы открыто заявил о себе еще до возникновения Государства Израиль: его мандатом стала поэтическая антология «Шират Русия» («Русская поэзия»), изданная в Тель-Авиве в 1942 году. Составителями и редакторами антологии, а также и главными переводчиками в ней были Авраам Шлионский и Лея Гольдберг. Небольшая книжечка в картонном, обтянутом серым ситцем переплете, помимо предисловия, биографических справок и гравированных портретов, содержала 130 стихотворений 34 поэтов. Она заявляла о себе как о первом выпуске замышляемой серии: «Антология Мировой Поэзии». «Часть I. Русские Поэты» – было отпечатано по-русски на обороте второго титула. Но следующие выпуски так и не появились. О месте «Русской поэзии» в культуре Израиля блестяще сказал Ревиэль Нец, израильтянин, филолог, преподающий в университете Стенфорда (США):
С чего ж было начинать, как не с русского языка? Оба редактора читали прежде всего по-русски, и то же было справедливо в отношении большинства их читателей. Следовательно, эта «Часть I» не только «прорубала окно в Европу», но означала что-то еще, что определить сложнее. Душа читающих на иврите в Стране Израиля в 1942 году имела множество языковых отсеков, и самый большой из них – тот, что составляет библиотеку, разумеется! – принадлежал русскому языку. Рядом с ним находился полный упований отсек иврита. Переводческие начинания вроде «Русской поэзии» прорубали окно не наружу, а внутрь, домой: в душе открывалось оконце, соединявшее оба отсека – русский и иврит. Вот чего жаждали Шлионский, Гольдберг и их читатели: чтобы сокровенные стремления ивритской души зазвучали голосами «мировой поэзии», русскими голосами, раздававшимися в их сердцах (Нец 2005: 192–193).
Так снова возникает образ «опаленного Россией» поколения израильтян, чей родной литературный багаж во многом комплектовался книгами на русском языке. Метафора Ревиэля Неца оказывается правдивым наблюдением над духовным бытием того поколения. Вот доказательства:
Я купила прозу М.Цветаевой, читаю и наслаждаюсь. Всюду, где есть что-нибудь о русской литературе эпохи символизма, я словно в западне, прикована, не могу освободиться; несмотря ни на что, это, как видно, то время и тот язык и те образы, которые являются для меня, вопреки всему и назло мне самой, моим духовным домом, и лишь волею случая я оказалась не там, выросла не там, не дышала их воздухом. (Гольдберг 2005: 338).
Однако не только к книгам русских поэтов не иссякало пристальное внимание израильских авторов. Самый их взгляд на мир преломлялся сквозь магический кристалл русской литературы. Свидетельства неисчислимы, я ограничусь двумя. Первое касается Леи Гольдберг и сообщено ее биографом, израильским поэтом Тувьей Рибнером:
Помнится, мы сидели с Леей Гольдберг в одном ресторане в Цюрихе, где на стенах висели оригиналы Пикассо, Шагала, Брака, Сезанна, Ренуара, Дега и Домье. Она заказала вино шабли, пояснив: «Раз в жизни я хочу попробовать вино, которое так часто пьют в рассказах Пушкина». А в открытке она делится впечатлениями о Риме: «Я сидела в гоголевском кафе Greco» (Рибнер 1980: 211).
Второе свидетельство – домашние русские стихи, которые уроженец Одессы, израильский поэт Эзра Зусман (1900–1973) , посвятил жене другого израильского поэта, Элиягу Теслера (1901–1965) в один из вечеров в кафе «Шелег Леванон». Там собиралась тель-авивская литературная богема и порой блистал неотразимый покоритель дамских сердец, поэт и театральный актер Авраам Хальфи. Стихотворение начинается описанием:

Все тот же свет, все тот же фон,
У столика все та же стая – …

а заканчивается впечатлением от той, к кому обращено: «Вы... улыбались / Аннахматовской улыбкой».
Это «стихотворение по случаю» зафиксировало типичную сцену из жизни ивритских литераторов, список которых находим в дотошной биографии поэта Авот Йешуруна (Иехиэля Перельмутера): В середине 30-х годов кафе «Кесит» и «Арарат» на ул. Бен-Иегуды и «Шелег Леванон» на ул. Алленби, оплоты Шлионского и его компании – группы «Яхдав» и авторов журнала «Турим» (поэты: Леа Гольдберг, Рафаэль Элираз, Э[лиягу]Теслер, Натан Альтерман, а позднее Иехиэль Перельмутер; прозаики: Яков Горовиц, Менаше Левин и Э[лиягу] Д[авид] Шапир; критики: И[сраэль] Змора, Ш[имель] Генес, И[цхак] Норман и др.). А еще были те, кто «сидели на заборе», как Йохевед Бат-Мирьям, И[егошуа] Тан-Пай, А[враам] Хальфи, а позднее – Й[онатан] Ратош и другие (Цурит 1995: 105).
Все названные тут литераторы были уроженцами России, Украины, Белоруссии, Литвы, Польши и все владели русским, но языком их творчества был исключительно иврит. И каждый, так или иначе, примечал в калейдоскопе зрительных, вкусовых, слуховых впечатлений пушкинское вино, гоголевское кафе, аннахматовскую улыбку. Все они следили за тем, что публикуется там, в СССР, и что делают тамошние писатели, и какова судьба их любимых произведений, которые многие из них переводили с русского на иврит – не только для заработка, но из желания поделиться с юными поколениями, не умеющими читать по-русски.
«Русская поэзия» была одной из тех книг, что сформировали вкус поколения. Что касается меня – и тут из моей глотки прорываются голоса многих, – то эта антология стала откровением бога поэзии. <…> (Дор 1982: 201–203. Цит. по: Копельман 2001: 419).
Впечатления от переодетых в иврит стихов русских поэтов и скупые сведения об авторах отозвались в посвященных им произведениях, например в стихотворении «Когда я думаю о Гумилеве...» родившегося и выросшего в Тель-Авиве Моше Дора. Кроме того, в 1952 г. группка студентов, из которых выросло новое литературное поколение Израиля, набирала на гектографе первый номер своего бунтарского журнала «Ликрат» («Навстречу») под девизом:

Ищите новые пути!
Стал тесен мир. Его оковы
Неумолимы и суровы, –
Где ж вечным розам зацвести?
Ищите новые пути! <…>

То было стихотворение Фофанова, переведенное Шлионским для «Русской поэзии». Так случилось, что и те, кто биографически не были связаны с русским языком, тоже оказались «опаленными Россией».
Эта книга повлияла и на формирование будущего израильского прозаика Амоса Кейнана. Кейнан (изначально Левин; 1927–2009) родился в Тель-Авиве в семье выходцев из России. Его юношеское увлечение революционными идеями равенства и справедливости отравляла советская действительность с ее «чистками» и «процессами». А встречей с «Русской поэзией» биограф Кейнана, его жена Н.Грец, отчасти объясняет пристрастие писателя к чтению переводов с русского: прозы Достоевского, Толстого, Чехова и стихов Пушкина. Он читает «даже то, что кажется далеким и скучным – Евгения Онегина». Прочитанное активно влияет на внутреннюю жизнь юного уроженца первого ивритского города на земле:
Кейнан приглашает героев Достоевского на тайные собрания революционеров, анархистов и нигилистов. С Горьким он строит колхозы в Крыму, и под перестук колес поезда, в мягко падающем снегу, укрывающем ветви высоких елей, он снова и снова декламирует Александра Блока:
Вперед, вперед,
Рабочий народ!
(Грец 2009: 97; стихи Блока взяты из «Русской поэзии»).
Амос Кейнан – яркий пример опаленности Россией. Участвуя в марксистских кружках, он всерьез начал читать труды теоретиков марксизма: Кропоткина, Плеханова, Лукача, Ленина, даже «Капи-тал» Маркса. Он читал и перечитывал «Педагогическую поэму» Макаренко (в переводе Шлионского, 1941 и переиздания), а также английские переводы Бабеля, поскольку на иврит Бабель тогда еще переведен не был. Теперь он мог планировать настоящую револю-цию. Вслед за своим отцом, Амос Кейнан повторял: «Я не на 50% коммунист – на 50% палестинист, я на сто процентов коммунист-палестинист» (Грец 2009: 105). И в рассказе «Одесса-мама» (см. Кейнан 2001), который был написан годы спустя, они как будто вместе скачут вдоль «скованных льдом печальных рек», водружают красные флаги на луковки церквей, убивают графов, священников и буржуазию. Они скачут по снегу, минуя деревни, леса и помещичьи усадьбы, переправляются через реки и уничтожают всех, кто мешает осуществлению Идеи. Все – для победы революции.
Ко времени написания рассказа Кейнан уже знал, что стало с той революцией, он также знал, что преуспевающий колхоз «Виа Нова» был распущен, колхозники частью сданы нацистам, частью убиты на фронтах, а те, что остались живы, и среди них, видимо, Белкинд и Болек, нашли свой конец в Сибири, и все же он снова и заново планирует революцию.
В движении «Ха-шомер ха-цаир» пафос слов «Интернационала», красные флаги и речёвки вызывали у него смех. В марксистских кружках он постепенно понимает, что на него возложена ответственность когда-нибудь потом, спустя годы, привести своего отца туда, куда поехал Болек, и показать ему, что сожалеть не о чем, что вообще-то ехать было некуда. То, чего отец искал, там не было, как не было и ни в одном другом месте (Грец 2009: 105–108).
Мне автор рассказа «Одесса-мама» не кажется прозревшим и отказавшимся от идеала революции. Младоханаанеец Амос Кейнан верил в плавильный котел Леванта и воспринимал этническую пестроту Средиземноморья как красочный маскарад однородной по сути человеческой массы. В его прозе эмблемой этой идеологии предстает детское трио, девочка и два мальчика, которые один день «в сапогах и папахах» танцуют черкесские танцы, а в другой – танцы рыбаков с Крита «в широких штанах и турецких чалмах» (Кейнан 2001: 81, 82). Как и ханаанейцы старшего поколения и их лидер Йонатан Ратош , Кейнан предпочел интернационализм большевиков национальной идее, он легко и совершенно в духе сионистской пропаганды времен своей юности отмежевался от изжившего себя галутного еврейства.
Очарованность поэмой «Двенадцать» в переводе А.Шлионского (1929), общая для героя рассказа и его автора, позволяет провести между ними и другие параллели. Их опаленность Россией, а точнее – одурманенность ее коммунистическим фимиамом , такая глубинная в поколении нынешних 70-80-летних уроженцев Израиля, исподволь внушена ими младшим поколениям, что так или иначе проявляется во многих государственных и общественных сферах страны, но наиболее явно обнаруживает себя именно в художественном слове. Кейнан – совершенно в духе израильского бытового дискурса – именует персонажей рассказа по стране исхода, словно желая напомнить, что деление на нации – всего лишь печальный и губительный атавизм. Этот лишенный традиционной еврейской идентичности писатель-сабра не скупится на этнографические и ис-торические детали, показывая, как причудливо сплетались судьбы и сливались гены разных народов. А читателю только и остается, что сделать вывод о нелепой условности национальных устремлений.
Завершить разговор об антологии «Русская поэзия» хочется словами Аминадава Дикмана:
Русская поэзия повлияла – всего через одну книгу – на целое поколение, так называемое «поколение государства». Я говорю о знаменитейшей антологии русской поэзии, которая была издана в Тель-Авиве в 1942 году под редакцией Авраама Шлионского и Леи Гольдберг. Когда пальмаховцы сражались, у них за пазухой была именно эта книга, вместе с поэзией Натана Альтермана, тех же Шлионского и Гольдберг. Кстати, у каждого из этих поэтов есть свой русский «прототип», сразу очевидны сближения: Альтерман – и Пастернак, Рахель – и Ахматова, Шлионский – отчасти Блок, отчасти футуризм. Александр Пэн просто переписывал жизненный текст Маяковского – все, кроме самоубийства (Дикман 2008).
Коль скоро снова зашла речь о 1942-м, отмечу, что в годы Второй мировой войны на страницах израильских газет и журналов печатались не только сводки с фронтов, но и очерки Ильи Эренбурга и Виктора Некрасова, стихи К.Симонова, М.Исаковского, А.Суркова, В.Инбер, М.Алигер и многих других. А в послевоенные годы ведущие колонок почти еженедельно сообщали что-нибудь из новостей культуры в СССР – о книгах и писателях, театральных премьерах, гастролях, редких выездах советских литераторов за рубеж и тамошних интервью с ними. Листая «Давар», например, можно составить богатейшую библиографию «русского текста» в ивритской прессе.
Роль переводных книг в ивритской словесности все еще не изучена, а ведь после того, как перевод имеет успех, он становится неотъемлемым достоянием культуры языка перевода. В СССР так было с незабвенным Холденом из селенджеровского «Над пропастью во ржи», подаренным в 1955 году русскоязычному читателю Ритой Райт-Ковалевой . Еще раньше то же случилось с «Евгением Онегиным», которого в 1937 году подарил ивритянам Авраам Шлионский: «казалось, вся страна дышит в ритме пушкинских ямбов, которые обывритились усилиями Шлионского» (Саарони 1973: 296; неологизм выделен мной). И не важно, что в середине 50-х годов ХХ века «русские ямбы» были вытеснены из израильской поэзии английскими и немецкими верлибрами. «Онегин» Шлионского продолжал жить в памяти читателей и – как реалия – в израильской прозе:
Во второй комнате стояли книги, из тех, что можно было встретить в любом доме нашей деревни. «Справочник насекомых для земледельца» Клайна и Боденхаймера, подшивки «Поля» и «Са-довода» в синих обложках, «Евгений Онегин» в переводе Шлионского в светлом льняном переплете, «Танах»...» (Шалев 2006: 26; см. также Копельман 1999 и 2001).
А в 1995 году перевод «Онегина» побудил студентку Майю Арад выучить русский язык – «только за то, что им разговаривали» Пушкин, Грибоедов, Набоков.
Майя Арад (р. 1971), третье поколение на земле Израиля, выросла в кибуце Нахаль Оз, и ни дома, ни вокруг русский язык не звучал. Она учила его в университетах Гарварда и Женевы, а биографию Пушкина, например, читала по-английски. Из увлечения русской литературой и русским языком, из восхищения переводом Шлионского, но прежде всего, благодаря собственному таланту молодой израильской писательницы, появился на свет современный ивритский «роман в стихах» под названием «Другое место, чуждый город» (см. Арад 2003). Произведение сохранило все формальные признаки «Евгения Онегина»: сюжет делится на «песни» (Песнь первая – Канто ришон), текст – на нумерованные «онегинские строфы». Тут и лирические отступления, и обращения к читателю, и разбросанные там и сям отточия, знак опущенных – как у Пушкина – строф. Эпиграф из Вяземского уступил место словам израильского писателя старшего поколения А.Б.Иегошуа: «Ивритская литература сделалась несколько однообразной... может, попытаться расширить спектр ее типажей за счет евреев из других стран». Много общего и в сюжете:
Сюжет разворачивается в армейской части, дислоцированной где-то в центре Израиля. Это особая часть – «хейль хинух», занятая организацией всяких лекций и экскурсий для солдат. Здесь-то и встречаются новый репатриант из Канады Джей и коренная израильтянка Орит. Наивная Орит по уши влюбляется в загадочного канадца, но он не отвечает на ее чувство. Демобилизовавшись, Орит лишается последней надежды увидеться с предметом своей любви и впадает в депрессию. Отчаявшись ее утешить, мать-вдова призывает на помощь тетю, давным-давно уехавшую в Канаду. Пускай Орит съездит за океан, немного развлечется… Проходят годы. Джей, докто¬рант на кафедре еврейской философии в Иерусалимском университете, редактирует нудные кафедральные сборники и пишет скучные статьи. Его жизнь пуста. Репатриация в Израиль не придала ей смысла, как он надеялся когда-то… В его памяти всплывает светлое воспоминание – искренняя и беззаветная любовь юной солдатки. Как мог он пренебречь ею? И вот Джей и Орит неожиданно встречаются в кафе: она хороша собой, уже много лет живет в Канаде и сделала карьеру в хай-теке. После недолгой беседы Орит вежливо и равнодушно прощается с Джеем. Пораженный герой плетется домой и в довершение всего попадает в уличный теракт. Осколки стекла, вой сирен, кровь на тротуаре… Придя в себя, Джей отыс¬кивает в старой записной книжке телефон Орит. «К сожалению, они уже улетели», – сообщает ее мать. «Они»! Так она замужем! Все кончено!.. (Римон 2009).
Подтексты Пушкина и Шлионского ни в коей мере не лишают поизведение Майи Арад самобытности, и читатели и критика это оценили. Как в любой литературной игре, столь типичной для нашего времени, выигрывает тот, кто более начитан. Мне, например, было приятно увидеть, что главный герой Джей родился 6 июня, ибо какой же «русский» не помнит дату рождения национального поэта. Словно ожидая читательской реакции, Арад позволила себе едва заметно замедлить движение сюжета. Ее героиня восклицает: «Июнь, шестое! Шесть и шесть! / Ужели дата дня рожденья / Такая у кого-то есть?» (Арад 2003: 324; перевод, увы, мой). Подтексты, как и положено, нюансируют ивритский подлинник. Например, занятно облагороженные ямбическим строем, хотя вообще-то ожидаемые грамматические ошибки в устах Джея на фоне «Евгения Онегина» воспринимаются дружеским алаверды: от Майи – Александру Сергеевичу. Мол, для вас они украшают русскую речь, как улыбка – лукавые уста, а моей героине дают повод заговорить с предметом ее сердечных воздыханий. И столь же приятно превращение израильского женского имени Орит в задушевное «Рита» (написанное через букву «тав»! Арад 2003: 42), за которым нельзя не услышать Татьяну–Таню.
Оправдывает читательское усердие и сравнение иврита Арад с ивритом Шлионского. Писательница пользуется подсказанными мэтром возможностями создавать женские окончания в языке, где нормативное ударение падает на последний слог, но ее лексика и фразеологизмы иные, современные. Она меньше черпает из раввинистических источников, хоть и вставляет походя присловье из Талмуда: «У-маи нафка», т.е. «И что с того?» (там же, 48). Она реже прибегает к неологизмам, хоть и не пренебрегает ими, например «митадешет», т.е. «принимает равнодушный вид» (там же, с. 53), а главное – не уступит Шлионскому в богатстве словаря. У Арад прекрасное чувство юмора, мягкое, незлое. Книга соткана из сугубо израильских реалий, и, как и нынешний Израиль, она не чурается английских фраз, арамеизмов и библейских крылатых выражений, разноязычных терминов и имен, но как отрадно, когда в пестроте привычной повседневной полиглоссии вдруг нежно блеснет «розовоперстая» Эос (с. 52).
Увлечение Арад русской классикой не исчерпалось романом в стихах. В 2005 году вышла вторая ее стихотворная книга – комедия «Покинутый праведник» (см. Арад 2005), главным и гораздо отчетливее проступающим подтекстом которой стало «Горе от ума» Грибоедова, на иврит все еще не переведенное. «Покинутый праведник» предназначался для сцены и был на сцене поставлен. Комедия динамична. Стихи льются легко и начисто лишены какой-либо натужности. Сюжет развивается свободно, словно не знает, что его путь размечен верстовыми столбами грибоедовского текста. Вот как охарактеризовала это произведение Елена Римон:
Израильский вариант «Горя от ума» написала Майя Арад. Ее комедия называется «Покинутый праведник». Это умная, точная и злая сатира на все израильское общество – на левых и центристов, сионистов и постсионистов, светских и религиозных. Но узнаваемые израильские типы выстроены по моделям бессмертных грибоедовских героев и упакованы в элегантные шестистопные ямбы с изящной рифмовкой. <…> В сочетании с восхитительно живым языком все это смешно до невозможности (Римон 2009).
Да, смешно и по-настоящему грустно читать ее книгу, действие которой разворачивается в важнейшие для страны дни – День поминовения израильских солдат, павших в столкновениях с врагами, и День Независимости Израиля. В отличие от комедии А.С.Грибоедова, где ясно, кто плохой, а кто хороший, кто просвещен, а кто – ретроград, самодур и невежда, в комедии Арад отделить зерна от плевел в речах персонажей куда сложнее. Все по-своему правы и неправы, но 50 лет Государства позволили более вдумчиво оценить былые идеалы и лозунги, поскольку их несовершенство, чтоб не сказать – недальновидность, аукнулись нам, израильтянам XXI века, многими порочными социальными и культурными явлениями. Кстати, весьма красноречиво, что роль Фамусова, того, кто предлагал «собрать все книги да и сжечь», в современном Израиле писательница отдала даме, учительнице, которая мечтает, чтобы молодежь была читающей. Она с гордостью заявляет: «Уж мы-то с мужем дочерям оставим / И воспитание, и книжный шкаф» (Арад 2005: 42). Но в том-то и беда, что с книгами или без книг, с сионистским воспитанием или без оного, израильское общество в комендии Майи Арад выглядит малопривлекательным и весьма проблематичным.

Если попытаться формализовать присутствие «русского подтекста» в израильской литературе, приходим к выводу, что оно распределяется по нескольким рядам:
Первый ряд – беллетристический – складывается из
а) переводов художественных произведений,
б) ивритских стилизаций и перелицовок с преобразованием в сугубо израильские произведения (как у Майи Арад),
в) упоминания русских авторов и их творений в контексте ивритской прозы и поэзии.
Второй ряд назову рядом литературного просвещения, к третьему отнесу переводы художественных произведений, к четвертому – переложения и обработки «по мотивам» для детей, а также такие оригинальные произведения на иврите, где различимы идеи, литературные ходы и приемы детских книжек на русском языке. Пятый ряд рассматривает русский подтекст в терминах ли-тературного влияния, а в шестой запишу образы «русских» в израильской художественной прозе и поэзии.
Категорию «в» первого ряда проиллюстрирую примерами. Пушкин фигурирует персонажем вставного эпизода в рассказе израильского писателя Дана Цалки (1936–2005) «Взгляд, или Столетие со дня смерти Пушкина» (Цалка 2004: 102–111), а книга «Евгений Онегин» в переводе Шлионского служит индикатором духовного развития героя в романе «Медовый и золотой месяц», автор которого, потомственный иерусалимец Давид Шахар (1926–1997). К лирическим переживаниям я отношу стихотворение Моше Дора «Когда я думаю о Гумилеве...» и «Письмо Достоевскому» Меира Визельтира. Визельтир родился в 1941 году в Москве, но уже в 1949-м был привезен мамой в Израиль – его отец погиб на фронте едва ли не в первом бою. Напомню, что Визельтир не владеет русским.

Письмо Достоевскому

Сударь, если Вы сейчас на небесах,
в некоторой близости к ангелам,
или просто истлели с годами,
как прочие Ваши партнеры по картам,
вы оставили полку, обильную книгами, более-
менее отшлифованными, и теперь наша комната уж не та, что была
до Вас. И снова прежней не будет. Но вот я
(я прежде пил Вас, как если бы был на пирушке, после которой – ничто)
не могу Вас больше читать, разве страницу-другую.
Странно: моя кровь напиталась вами донельзя, еще капля – и я б отравился.
Неужели эта реакция лишь по медицинскому ведомству, Федор Михайлович?
Не верю: я не в силах бросить курить
и пить перестать, хотя пью я в меру. И читать тоже.
От меня дурно пахнет постоянством и самоотдачей.
Но с Вами иначе – страница-другая (их я люблю)
и всё.
Возможно, во мне притаился библиотекарь, который умеет
Вас всего воскресить, едва я до Вас касаюсь,
как тот, кто при виде листка вспоминает кладбище,
вспоминает счастливую свадьбу и то,
что лицо его нынче другое, что оно изменилось.
Но ведь я пока молод.

И все же мои дырявые носки, их расползшиеся нитки и торчащие пальцы
снова напомнили о Вас.
Не спрашивайте, почему. Я и сам
не знаю. Двадцать ассоциаций ежедневно
заполняют рисунком пространство перед моими глазами
и вежливо просят все остальное посторониться.

Вот и Вас среди прочих я различаю там часто.
День придет – я от Вас не отстану.
В тот день будет радость большая для нас обоих,
и для Вас тоже, даже если Вы тлели там вместе с другими все эти годы,
я от Вас не отстану,
я порадуюсь за Вас.

К лирическим переживаниям следует отнести и читательские впечатления израильских литераторов от произведений русской литературы, ведь эти впечатления не могли не отразиться на их творчестве. Собранная Рут Картун-Блум подборка писательских монологов обнаруживает интересные факты. Приведу некоторые из них.
Поэтесса Майя Бежерано – одна из видных современных поэтесс, автор многих поэтических сборников, переводчик с английского. Бежерано родилась в Израиле в 1949 году, училась в университете Бар-Илан, живет в Тель-Авиве, где работает в городской библиотеке Бейт-Ариэла. Для нее любимые книги выступали выразителем персональной биографии, и среди них едва ли не главное место отведено переводам с русского:
Встреча с «Евгением Онегиным» русского поэта Пушкина облегчила мои страдания в пору отрочества, когда я была влюблена в вожатого отряда «Ха-шомер ха-цаир» . Теперь моя жизнь была выкрашена в цвета русских дворянских семейств, я декламировала письмо Татьяны к Онегину <…> Онегин, пустой, но недоступный ловелас, – таким виделся мне славный отрядный вожатый. А образ наивной девушки как антипод свободного мужчины, волнующего и недостижимого, сопровождал меня еще долгие годы.
<…> Перехожу к роману Толстого «Анна Каренина» . Первый раз я прочла его студенткой, когда мне было немногим больше двадцати. Во второй раз – по прошествии многих лет – я вернулась к нему, уже будучи замужней женщиной. По-моему, это один из совершеннейших и самых зрелых романов, которые вообще существуют в мировой литературе. <…> Мужество Анны, позволившее ей вырваться из скучного однообразия жизни, из безвестности, из пустого притворства ради собственной неповторимой – и трагической – судьбы, делает ее, по крайней мере в моих глазах, почти нашей современницей. (Картун-Блум 2002: 225–227).
Слова Майи Бежерано, отметившей, что Анна писала книжки, свидетельствуют о феминистских настроениях израильской интеллигенции и ее гендерном подходе к жизни и творчеству.
Израильский прозаик Хаим Беер родился в 1945 году в Иерусалиме. Его отец был сионистским первопроходцем Рахлевским, а мать – из так называемого «старого ишува». Хаим Беер получил сионистско-религиозное воспитание в системе «Мизрахи», служил в армии от армейского раввината. Он – автор романов и рассказов, а также исследований по культуре сионизма, профессор ивритской литературы в Университете им. Д.Бен-Гуриона в Беэр-Шеве. Внешне кажется, что писатель ведет светский образ жизни, однако он не стал атеистом и во всех своих романах так или иначе ведет беседу с Творцом (его последний роман прямо называется «Перед Творцом» («Лифней ха-Маком», 2007). Беер признался, что учится у Набокова, особенно по роману «Пнин», не пропустить «эпифанию – мгновенное откровение Божественного света в дольнем мире».
В «Пнине» Набокова одно из чудес, сокрытое в ожидании, что читатель сам обнаружит его, воплощено в образе «большой чаши сверкающего аквамаринового стекла с узором из завитых восходящих линий и листьев лилии».
Сначала писатель просто отделяет ее от всего зримого мирозданья, не являющегося этой стеклянной чашей, но постепенно она становится самостоятельным и самодостаточным пространством. Набоков, мастер писать исподволь, незаметно, творит это как бы за спиной героя, хозяина чаши, профессора Тимофея Пнина – русского «интеллигента» , который оказался в Соединенных Штатах из-за начавшейся Второй мировой войны, получил там гражданство и силится найти свое место в «Новом Свете». Писатель еле заметно подмигивает проницательному читателю, искушая его перейти рубеж и идти вместе с ним, рассказчиком. (Картун-Блум 2002: 202–203).
Особо отмечу, что и Майя Бежерано, и Хаим Беер находятся под впечатлением нетривиальных концовок, она – романа, он – эпизода, убедительная неожиданность которых побуждает их к анализу и размышлениям.
Русской и советской литературой был пропитан самый воздух, которым дышали сионистские колонисты и первые поколения уроженцев Страны Израиля. Показательна информация, приведенная в карманном «Календаре на 1955/1956 год», выпущенном в Израиле на русском языке силами Еврейского национального фонда и Еврейского Агентства (Сохнут). Там, в разделе «Литература», читаем:
К основоположникам новой еврейской литературы принадлежат: Хаим Нахман Бялик и Шаул Черниховский, великие поэты. Иосиф Хаим Бреннер, маститый писатель, все трое из России. На их произведениях воспитывались и воспитываются поколение за поколением израильской молодежи <…>
Среди переводной литературы отметим лучшие переводы с русского. За 1953/54 г. изданы следующие переводы: Первый том сочинений М.Горького; избранные повести и рассказы Гоголя, Тургенева, Л.Толстого, Достоевского, Чехова и Горького; Л.Толстой «Детство, отрочество и юность», Л.Толстой «Крейцерова соната»; Л.Толстой «Война и мир»; И. (sic!) Трифонов ; А.С.Макаренко, Т.Семушкин , К.Федин ; А.Чехов, М.Шолохов .
Из книг для детства и юношества переведены и изданы книги: В.Говрева, М.Горького, А.Гидра, А.Н.Толстого, Л.Н.Толстого, Д.З.Мамина-Сибиряка; А.Пушкина; С.Кузнецова и пр. (Календарь 1955: 56–57).
Эти списки не могут не удивить, тем более, что некоторые из названных писательских фамилий ничего не говорят даже нынешним россиянам. Обилие переводов с русского отразилось на ориги-нальном ивритском творчестве израильских авторов, и вот пример.
Писатель Йорам Канюк родился в Тель-Авиве в 1930 году в семье педагогов и сионистов-социалистов. Отец, «не доверяя сионистской системе образования, одним из столпов которого была моя мама», дополнял познания сына чтением с ним стихов Гете и Шиллера, прозы Клейста (переводил вслух, глядя в книгу) и беседами о философских идеях Шопенгауэра и Канта. Но реальная жизнь мальчика плотно соприкасалась с ивритскими писателями. Восприемником на его обрезании был не кто иной, как Бялик, и он же предложил назвать мальчика Йорамом (в переводе с иврита – Господь высок). Дом бабушки Йорама соседствовал с домом Бялика, а воспитательницей Йорама в детском саду была Хая Бройде, вдова Йосефа Хаима Бреннера (1881–1921), одного из отцов-основателей новоеврейской литературы на иврите, зарезанного арабами в Яффо. Единственный сын Бреннера, Ури, учился у матери Канюка в гимназии «Герцлия». Учительницей Йорама в первом классе была родственница писателя Давида Фришмана (1859–1922), а с сыном поэта и прозаика Якова Штейнберга (1887–1947) они жадно глотали книги из богатой библиотеки писателя, обычно склоненного над письменным столом. Все это, как признавался Канюк, побуждало его в отроческие годы хотеть не быть писателем. И, однако, когда в седьмом классе ученикам дали задание написать рассказ – не сочинение, а именно рассказ, как подчеркивает Канюк, – случилось нечто странное:
Я исписал целую тетрадку рассказом, который должен был быть «из нашей жизни». Я написал о партизанах в России, о Наташе из песни «То в ночи была Наташа» и ее голубоглазом возлюбленном по имени Илюша. Я тщательно описывал впечатления своего тель-авивского детства: поездки на санях по снегу и битву с немцами в лесной чаще, потому что я полагал, что именно это требуется от пишущего рассказ, а еще потому, что я любил воображать себе миры, на деле мне не знакомые. Учитель Блих любил литературные изыски, но я излагал свои измышления корявым и простым языком, за что и получил сполна – «удовлетворительно с минусом» (Картун-Блюм 2002: 67).
После такого случая нас не удивит, что одной из любимых книг Йорама Канюка чуть позже стал катаевский «Белеет парус одинокий» (в переводе Леи Гольдберг; издан в 1946 г.).
Ко второму ряду, названному мной рядом литературного просвещения, я отношу учебники, хрестоматии, критику, очерки и эссе, «рассказывающие о». Ясно, что тут встречается едва ли учитываемое многообразие цитат, как из художественных произведений, перевода которых на иврит пока не существует, так и из всевозможных внелитературных источников, откуда черпаются нужные автору сведения о русском сочинителе – от 9-томной «Литературной энциклопедии» (М., 1962–1978) до набоковских комментариев к «Евгению Онегину», от советских «Постановлений» и газетных материалов до мнений западных исследователей и переводчиков. К ряду просвещения относятся адресованные студентам книги Леи Гольдберг, уже не как поэта, прозаика и переводчика, но как профессора общей литературы и славистики в Еврейском университете в Иерусалиме: «Русская литература XIX века» (Гольдберг 1968), «Искусство рассказа: анализ примеров короткого рассказа и история жанра» (Гольдберг 1963; здесь почетное место отведено Чехову) и «Конфликт сознания: главы о Достоевском» (1964). Сюда же следует занести бесчисленные статьи и биографические очерки о русских и советских авторах, разбросанные по периодическим изданиям, собранные в книги и включенные во всевозможные энциклопедии и энциклопедические словари.
В этом ряду важная культуртрегерская роль принадлежит переводчикам, которые сопровождают свои переводы преди- и послесловиями и примечаниями. Не будет преувеличением сказать, что их трудами израильтяне успешно закрашивают контуры литературной карты мира. Таких переводчиков отличает глубочайшая любовь к русским писателям и поэтам и стремление дать читательской публике ключи для дешифровки инокультурного текста. Анализ подобных «навигаторов» мог бы представить замечательные, хоть и далеко не исчерпывающие данные о рецепции русскоязычной литературы в Израиле.
И снова процитирую Аминадава Дикмана (р. 1938 в Варшаве), тем более что он – директор программы по переводу Иерусалимского университета, член-корреспондент Академии иврита, член Национальной комиссии Израиля по переводу мировой классики, и ему принадлежат многочисленные переводы с русского, французского, латинского языков. Дикман занимается исследованием разных школ художественного перевода, им написаны статьи о русской переводческой школе на иврит. Касаясь переведенной с русского на иврит художественной прозы, он сказал:
Вот что интересно: прочие моды в израильской словесности возникают и исчезают, но с русской литературой у нас роман постоянный. В 1940–1960-х годах в Израиле работали очень усердные переводчики. Например Мордехай Вольфовски перевел Тургенева, Пушкина, семь или восемь центральных произведений Достоевского. Достоевский в его переводах входил в школьную программу, все читали «Преступление и наказание», а некоторые умненькие – еще и «Карамазовых». Когда-то я встречался с таким переводчиком – Цви Арадом, он был очень старым, а я очень молодым. Я ему задал вопрос (это надо показывать руками, но я постараюсь словами): «Господин Арад, сколько вы перевели?» Он сказал: «Ну, шкаф». – «А какой шкаф?» – «Ну, такой» (разводит руки). Арад сделал первый перевод «Доктора Живаго» , того же Тургенева переводил, «Петербург» Белого. <…> К сожалению, у нас нет полной библиографии переводов с русского на иврит. Сейчас мои студенты ее собирают, это будет очень серьезный томище (Дикман 2008).

Среди переводов с русского, ставших событием на 2008-й год, Дикман назвал сборник рассказов Андрея Платонова «В прекрасном и яростном мире» и его же «Котлован» в переводах Нили Мирски, «Защиту Лужина» Набокова в переводе своего приятеля и ученика Ронена Сониса, а также «Темные аллеи» Бунина и «Колымские рассказы» Шаламова в переводе Рои Хена. Я полностью согласна с выбором Дикмана и остановлюсь на названных им именах несколько подробнее.
Вклад Нили Мирски в пропаганду русской литературы в Из-раиле неоценим. Десятки переведенных ею с русского языка книг и напечатанных в журналах рассказов, как правило, дополнены ее очерками о переводимых авторах и судьбе их произведений. Мирски отмечает особенности творческого метода каждого писателя и помогает израильтянам его воспринять. Среди ее переводов с русского рассказы Чехова (1981), Набокова (1994), Платонова (2007), «Дворянское гнездо» (1983) и «Отцы и дети» (1998) Тургенева, «Идиот» (1993) и «Игрок» (2002) Достоевского, «Шум времени» Мандельштама (1988) и уже упоминавшаяся «Анна Каренина» (2000). Я с большим удовольствием прочла ее перевод повести «Москва-Петушки» В.Ерофеева и должна сказать, что Мирски сотворила чудо. Она передала и дух книги, и ее букву, искусно пользуясь компенсаторной техникой перевода.
Мирски, в девичестве Болеславская, родилась в 1943 году в Реховоте, но с бабушкой Хаей говорила исключительно по-русски, потому что иврита бабушка так и не выучила. Отец, человек сентиментальный, привез с собой в Эрец-Исраэль свои детские книжки на русском языке, изданные еще при царе, со старой орфографией и печатью, и их она тоже читала. Отец говорил с родителями по-русски, жаркие споры о политике велись на повышенных тонах и тоже исключительно по-русски. Дед имел магазин русских книг на ул. Аленби, 72: «Болеславский». Он вел торговлю с Советским Союзом через посольство, а когда дипломатические отношения между странами были разорваны, магазин закрылся. Позднее он снова открылся, и заботу о нем взял на себя Саша Аргов , близкий друг семьи, ставший компаньоном деда. В 2008-м Нили Мирски получила за переводческую деятельность Премию Израиля (Мирски 2008).
В родительском доме Мирски верили в социализм и внушали девочке, что в СССР осуществились мечты человечества о лучшей жизни. Нили вышла замуж за русского еврея, приехавшего в Израиль в 1957 году в возрасте 17 лет. Супруги несколько лет жили в Мюнхене (с 1964), где Сема Мирский работал на американской радиостанции на русском языке: его передачи, адресованные слу-шателям в Советском Союзе, должны были представить истинное лицо советского строя. Потом супруги расстались, Нили Мирски вернулась в Израиль, начала было преподавать литературу в Тель-Авивском университете, но вскоре занялась переводами с русского и немецкого (перевела «Буденброки» Т.Манна).
Упомянутый Дикманом Ронен Сонис родился в 1972 году в Петах-Тикве, в семье иммигрантов из Одессы. Мальчику много читали вслух по-русски и старались привить любовь к этому языку. После службы в армии он занялся русским всерьез и попробовал себя в пе-реводе. Сонис зарабатывает на жизнь преподаванием, а переводит из любви к искусству. В его переводе романа «Защита Лужина» (2006) доминируют музыка и лаконизм. Слов так немного, что, кажется, слышишь русскую речь Набокова. Я отношу эту краткость на счет точного и всегда уместного использования сугубо ивритских фразеологизмов и оборотов. Эта кажущаяся структурная дистанцированность языка перевода от языка оригинала сохранила прозрачность подлинника и, как ни странно, его стиль. Меня метод Сониса убедил. А из разговора с ним я узнала, что он только что сдал в издательство перевод (с английского) посмертного романа Набокова «Лаура» и собирается переводить «Дар».
Одним из самых молодых переводчиков художественной прозы с русского языка на иврит является тель-авивец марокканского происхождения Рои Хен (р. 1980), писатель и драматург, а в последние годы – ответственный за литературную часть театра «Гешер». Рои перевел Д.Хармса (2003), «Колымские рассказы» В.Шаламова (2005), «Темные аллеи» И.Бунина (2008) и «Бедные люди» (2009) Ф.Достоевского. По выходе последнего перевода книжное обозрение «Сфарим» газеты «Ха-Арец» опубликовало небольшое интервью с Рои Хеном, где он рассказал о своем пути к русской литературе:
Если литература была страной, куда я эмигрировал, убегая от реальности, то русская литература была ее столицей. В 16 лет я мечтал погибнуть на дуэли либо написать роман. Я предпочел писать, хотя порой мне кажется, что первый вариант дается меньшим трудом. Чтобы эмиграция была полной, я выучил язык (Хен 2009).
Беседовавшую с переводчиком Веред Ли озадачило, что в то время, как Достоевскому принадлежит фраза «Все мы вышли из гоголевской “Шинели”», его герой, Макар Девушкин, читает эту самую «Шинель» и вовсе ее не одобряет. И тут Рои Хен рассказал об обстоятельствах публикации «Бедных людей», о том, как хотел начинающий писатель Достоевский освободиться от влияния прозы такого мэтра, как Гоголь. Переводчики в Израиле всегда работают не только с текстом, но и с широким контекстом выбранного для перевода произведения.
Рои Хен – автодидакт, русский он выучил, обложившись книгами и пользуясь услугами друзей и знакомых. Повесть «Бедные люди» была первым произведением, которое он самостоятельно прочел на новом для него языке (Хен переводит также с французского и английского). Ему было тогда девятнадцать, и в том же году он совершил свое первое путешествие в Москву. По его признанию, он нашел там все, что искал и о чем знал из книг. Позднее Хен не раз ездил в Россию, где проводил семинары, посвященные ивритской литературе. А для театральных коллективов Израиля он перевел «Ревизора» и «Вишневый сад», а также «Тот самый Мюнхгаузен» Г.Горина.
В кратчайшем пунктирном обзоре нынешних переводов на иврит назову и фандоринскую серию Б.Акунина, которую переводит Игаль Ливерант. И вот что занятно: Григорий Чхартишвили под маской «Б.Акунин» написал детектив, «чтобы развлечь жену» (см. Акунин 2000), а Игаль Ливерант стал переводить на иврит книги о подвигах Фандорина, чтобы их могла прочесть его не знающая русский язык подруга. Ливерант десятилетним мальчиком приехал в Израиль из Днепропетровска в 1990 году и живет в Ариэле. На сегодняшний день в его переводе вышло пять книг о Фандорине: «Азазель» (2004), «Турецкий гамбит» (2005), «Левиафан» (2006), «Смерть Ахиллеса» (2007) и «Особые поручения» (2009). Реакция читателей и критиков была и продолжает быть неоднозначной. После появления второго романа «Турецкий гамбит», начитанный, авторитетный и в меру снобистский литературный критик Арик Гласнер назвал произведение «чистой воды болтовней» (Гласнер 2005) и не преминул вынуть из сундука гоголевскую шинель только для того, чтобы подчеркнуть – автору она явно не по мерке, поскольку он «пренебрег всеми столпами русской литературной традиции – от Гоголя, через Толстого и Достоевского, до Горького», короче – эта «претенциозная тарабарщина» не заслуживает, чтобы ее читали. Но в январе 2010 года в интернете появилась статья Эйяля Мельхера, которому только что вышедший пятый том серии «Особые поручения», был послан на рецензию. После настораживающего начала («не люблю серии», «...перевод с русского, а у меня долгая история разочарований от знакомства с русскими. По большей части оттого, что они многими словами описывают такую малость») вдруг выясняется, что рецензент рекомендует любителям детективов читать эту захватывающую и проникнутую юмором книгу. А еще лучше – начать с первой книги серии и прочесть их все. Высокую оценку заслужила работа переводчика:
Не знаю, как в оригинале, но перевод льется свободно, легок и в то же время глубок. Иврит прекрасный. И помимо собственно перевода есть масса информации, содержащейся в примечаниях к тексту, которые многое объясняют в культурном и литературном контексте произведения. Работа впечатляющая и достойная (Мельхер 2010).
Нельзя не заметить, какой благодарности израильского профессионального читателя удостоилась та культуртрегерская роль переводчиков, о которой я писала выше.
Однако сколь бы кратким и неполным не был рассказ о переводчиках с русского на иврит, он не может обойти молчанием творческий гений Петра Криксунова. Криксунов родился в 1954 г. в Киеве, в 1976-м приехал в Израиль и поселился в Иерусалиме. Тут он учился в Еврейском университете на кафедрах иврита и древних семитских языков. Его первым переводческим опытом стали стихи Мандельштама . И хотя Криксунов блестяще перевел на иврит стихотворения Михаила Генделева (1950–2009), израильской читающей публике он известен как неподражаемый переводчик русской классической прозы. В его переводе роман «Мастер и Маргарита» (1999) несколько лет был израильским бестселлером, и вряд ли найдешь интеллигентный дом, где не стоит на полке эта книга. Вероятно, это одно из непредсказуемых чудес, поскольку ни Евангелию, ни быту и литературным баталиям Москвы 30-х годов в культурном багаже израильтян не было отведено сколько-нибудь заметного места. А как благодарны переводчику русскоговорящие жители Израиля! Ведь он подарил их детям то, что они хотели, но не могли им дать собственными силами.
Криксунов нередко переводит те произведения, которые уже имели свой ивритский эквивалент. Скорее всего, именно эти прежние версии переводов, по-разному несовершенные, взывали к обновлению. Он выполнил четвертый (!) перевод «Преступления и наказания» (1995), а также новые переводы «Собачьего сердца» (2002), «Доктора Живаго» (2006), «Самсона Назорея» Жаботинского (2007) . Криксунов поясняет свои переводы примечаниями и сопроводительными статьями, порой показывает варианты возможных переложений на иврит того или иного фрагмента. Каждый его перевод живет в особой культурной ауре произведения, необходимой для того, чтобы удержать читателя в лабиринтах далекого от него мира русской книги. Язык переводов Криксунова искусно балансирует между современным ивритом и чуть-чуть особыми синтаксическими и лексическими сдвигами, напоминающими о подлинном тексте и его времени. Среди переводческих работ Петра Криксунова – «Приглашение на казнь» Набокова (1995), «Смерть Ивана Ильича и другие рассказы» Л.Толстого (1999), «Роковые яйца» Булгакова (2003), сборник эссе Майи Каганской о русских и советских писателях «Сумерки богов» (2005), «Подросток» Достоевского (2008), а также вышедшая в январе 2010 года книга Андрея Платонова «Счастливая Москва», где под одной обложкой собраны одноименный незавершенный роман (впервые изданный в России лишь в 1991), рассказ «Московская скрипка» и повесть «Ювенильное море». И если в послесловии к своему переводу Платонова Нили Мирски призналась, что даже не пыталась создать на иврите неповторимый стиль платоновской прозы, то Криксунов поставил перед собой именно эту эстетическую задачу.
Среди переводов русской поэзии в последние десятилетия неоспоримо лидирует Серебряный век. В 1982-м переиздали «Русскую поэзию» (1942), а в 2002-м появился объемистый том «Век мой, зверь мой», где Аминадав Дикман поместил свои переводы отобранных им стихотворений. В книге представлены восемь поэтов: И.Анненский, В.Хлебников, Вл.Ходасевич, Н.Гумилев, А.Ахматова, Б.Пастернак, О.Мандельштам и М.Цветаева . Но не успели его поражающие богатством иврита переводы (я считаю, что в поэтическом переводе Дикман наследует Шлионскому) изумить и озадачить читателя – ведь не у всех израильтян такой словесный запас! – как на прилавках появились новые переводы тех же поэтов. Переводчица Мири Литвак предпочла публиковать их в небольших, серийного оформления книжках: «Борис Пастернак: избранные стихи» (2006), а затем избранные стихи Марины Цветаевой, Анны Ахматовой и Александра Блока (все – 2007). Литвак родилась в СССР, в Израиль приехала подростком, не зная иврита. Училась в Тель-Авивском университете и в Сорбонне, а на литературное поприще вступила автором сборника рассказов с провокационным названием «Русские девушки спят нагишом» (1997), которого коснусь ниже.
Особой территорией «русского подтекста» является литература для детей – четвертый ряд в предложенной мною таблице. На эту тему даже проведено исследование: «Основы поэзии для детей на примере творчества Леи Гольдберг» (Ховав 1987). Автор написанной по следам диссертации книги, Леа Ховав, много лет преподавала детскую литературу в иерусалимском педагогическом женском колледже «Эфрата». Ховав исходит из теоретических статей Леи Гольдберг о детской литературе (см. Гольдберг 1977), а та, в свою очередь, приводит примеры из Чуковского, Маршака, Барто. Ховав показывает , что лучшие детские поэты – Фаня Бергштейн (1908–1950), Левин Кипнис (1894–1990), Мирьям Ялан-Штекелис (1900–1984) и писавшие также для малышей Н.Альтерман и А.Шлионский, всё авторы, читавшие по-русски, – следовали моделям, поэтике, ритмике и риторическим приемам, разработанным столпами советской поэтической школы для детей. В творчестве названных авторов (30-50-е годы ХХ века) русскоязычный читатель легко рас-познает сюжеты и коллизии любимых им с детства книжек. У Ялан-Штекелис, например, это «Айболит» Чуковского в истории про больную девочку (Ялан-Штекелис 1987: 53–64) и «Багаж» Маршака в знаменитой «Гверет им клавлав» («Дама со щенком»), у Л.Гольдберг «Вот какой рассеянный» Маршака в не менее любимом детворой «Ха-мефузар ми-кфар Азар» («Рассеянный из деревушки Азар»).
Для детей старшего возраста в 40-50-е годы тоже была создана библиотека переводов, куда вошли «Детство» М.Горького и «Белеет парус одинокий» В.Катаева в переводах Л.Гольдберг, «Два капи-тана» В.Каверина (1950) в переводе поэта Э.Теслера (1901–1965).
Наиболее проблематичная с точки зрения убедительности сфера «русского подтекста» – так называемое литературное влияние. Хамуталь Бар-Йосеф обнаружила его в прозе Х.Н.Бялика (1873–1934), М.Й.Бердичевского (1865–1921), Й.Х.Бреннера (1881–1921) и в поэзии Леи Гольдберг. Поначалу это вызывало яростный протест местного филологического истеблишмента: мол, может собственных Платонов... Однако Израиль, учась плюрализму, начал воспринимать свою культуру как мозаику, и вслед за Бар-Йосеф к той же теме обратились другие. И я вношу посильный вклад. Мне, надеюсь, удалось показать, что Шлионский, впервые создавая на иврите стихи о сионистском подвижничестве, черпал из имажинизма есенинских революционных поэм 1917–1920 годов (Копельман 1994), а некоторые образцы ивритской лирики палестинофильского периода (80-90-е годы XIX века) восходят к лермонтовским стихам (Копельман 2000).
Русское присутствие в израильской литературе сказывается и в том, что появились персонажи – выходцы из бывшего СССР. Чаще всего они даны условно – домработницы и уборщицы, безработные и алкоголики – статисты: «Охранник по имени Игорь или Борис. Бездомный по имени Слава или Вадим. Битая бутылка из-под водки» (Арад 2009: 111). Несколько иной социальный слой представляет парикмахер Аркадий из одноименного стихотворения Майи Бежерано, «из тех, кто причастен к моему импозантному имиджу, чьи руки умелы и проникают в суть. <…> / Когда он внезапно умер в расцвете лет, / соседи ощутили мстительное удовлетворение – / они его не любили...» (Бежерано 2009).
Есть, однако, и несколько серьезно разработанных образов, например еврейский парень Алекс, герой романа «Звук трубы в вади» («Хацоцра ба-вади», 1987). У Алекса нет еврейской идентичности, хотя по крови он еврей, сын прошедших упоение сталинизмом и отрезвление ГУЛАГом родителей. Его семья приехала в Израиль в конце 70-х просто потому, что ехали другие. Алекс учится в Технионе, а ночами разгружает суда в хайфском порту и играет на трубе. Единственным близким человеком, которого он находит в новой стране, оказывается арабская девушка Худа. Автор романа, коммунист Сами Михаэль (р. 1926 в Багдаде) недвусмысленно показал, что советскому еврею нечего искать в милитаристском Израиле, и из всех видов жилья, на которое он может здесь рассчитывать, самой достойной обителью будет могила на военном кладбище (Алекс гибнет в Ливанской войне в 1982 году). Советские реалии романа во многом достоверны, особенно в том, что касается коммунистической пассионарности евреев. Но не обошлось и без развесистой клюквы – образцового детдома, в котором у сына врагов народа всего было вдоволь.
В ивритскую литературу Израиля постепенно входят те, кто приехал в страну ребенком. Такова талантливый прозаик Алона Кимхи, родившаяся во Львове в 1966 году и оказавшаяся в Израиле в 1972-м. Она окончила театральное училище, работала актрисой театра и кино и манекенщицей, а в 1993-м дебютировала сборником новелл «Я, Анастасия» («Ани Анастасия»), где сразу определила себя виртуозом разнорегистрового иврита. В переведенном на русский язык рассказе «Лунное затмение» (Кимхи 2002), героиня и рассказчица, девочка-полукровка из Львова, явно вобрала черты автора. Кимхи едко высмеяла предубеждения израильтян против «русских», а в романе «Плачущая Сюзанна» («Сузанна ха-бохия», 1999; Премия главы правительства) нарисовала незабываемый образ Катюши – молодой русской женщины, непонятно как прописавшейся в Израиле со своим малолетним гениальным матерщинником-сыном. Катюша свободно общается на иврите, чувствует себя в стране, как рыба в воде, вхожа во все сферы и может все: истинный гешефтмахер русской национальности. Алона Кимхи неоднократно выступала как журналист, она занимает проарабские позиции и резко негативно относится к национальной политике Государства Израиль.
В сборнике рассказов «Русские девушки спят нагишом» Мири Литвак удалось нарисовать убедительные картины болезненного вживания россиянки в израильскую действительность. Несовпадение поведенческих и ментальных кодов ведет к фатальным сбоям коммуникации, причем это непонимание проникает и в прежде надежный семейный кокон, разъедая его изнутри: С тех пор, как мы живем в Израиле, моих родителей как бы не существует. Когда я прихожу к ним, дом кажется мне сумрачным и беззвучным, словно их там нет, и всей силы этого жгучего местного солнца не хватает, чтобы осветить его, как положено. Снаружи свет ослепляет, но проникнуть внутрь не может (Литвак 1999: 48).
Предубеждение израильтян к русским, отношение к нам как к сексуальному объекту, высокомерие – все эти отрицательные черты новых соотечественников присутствуют в книге, но мягкая русскость ивритской прозы Литвак высветлила печаль и оставила по прочтении теплое чувство.
Эйнат Якир родилась в Израиле в 1977 году, а ее родители приехали сюда в 1972-м из Кишинёва. Эйнат училась на кафедрах общей и еврейской литературы Тель-Авивского университета, публиковалась в журналах и в 2000 году заняла второе место в конкурсе короткого рассказа газеты «Ха-Арэц». За сборник рассказов «Маклерские сделки» («Искэй тивух», 2002) Якир удостоилась премии «Женщина года в литературе 2003 года». Критика, как и в случае А.Кимхи, отмечала богатство иврита, умение органично сочетать разные стилевые регистры языка. Эйнат Якир перевела на иврит «Муху-цокотуху» Чуковского (1989).
По поводу Сиван Бескин, преуспевающего экономиста, переводчицы (она перевела на иврит «Повесть о Сонечке» Марины Цветаевой) и поэтессы, ведутся многочисленные споры. Бескин приехала в Израиль из Вильнюса в 1990-м, в возрасте 14 лет. Верная русской поэтической традиции, Бескин пишет на иврите рифмованные силлабо-тонические стихи, тогда как в Израиле уже полвека безраздельно господствует верлибр, изрядно, впрочем, обветшавший. В печати ее стихи впервые увидели свет в литературном журнале «Хо!» (1999), а затем вышла книга: «Вокальная пьеса для еврея, рыбы и хора» (см. Бескин 2006). Произведение состоит из шести музыкальных частей, названия которых задают стилистическую окраску: рок-н-ролл, блюз, кончерто, народные песни, камерная музыка, кабаре. Бескин весьма начитана, блестяще владеет современным ивритом, свободно ориентируется в американской и европейской культурах, а также в израильской поэзии (об этом свидетельствуют многочисленные реминисценции в ее стихах). Она много публикуется в Интернете, ей нравится эпатировать, и она не брезгует «песенками таверны» в духе израильского поэта родом из России Александра Пэна (1906–1972). Бескин мечтает, чтобы израильтяне вновь полюбили поэзию и перестали ее бояться, а для этого, считает она, «поэзия должна быть ясной, легко запоминающейся, должна ложиться на крик, на бурчанье, на музыку».
Этих трех авторов, при всем различии между ними, объединяет общее представление о литературе и писателе. Писатель – не-пременно интеллектуал, начитан и образован, он пишет со знанием приемов писательского мастерства и рассчитывает на интеллигентного пытливого читателя, книголюба и знатока.
...Время не стоит на месте, пишутся новые книги, творятся новые переводы, и территория «русского подтекста» израильской литературы непременно будет расти и цвести.

* * *

В поликультурном пространстве Израиля видное место занимает русскоязычная община, богато представленная своим литературным творчеством – поэзией, прозой, эссеистикой, критикой, публицистикой и переводами с иврита. Как показывают новые удачные публикации, этот литературный процесс все еще себя не исчерпал. Русскоязычные писатели Израиля имеют свой профессиональный Союз (с 1972), насчитывающий сегодня почти 250 членов и выпускающий журнал «Слово писателя». Это – одно из творческих объединений в Федерации 12-языковых союзов писателей Израиля во главе с Эфраимом Баухом. Русскоязычные писатели Израиля издаются здесь и за рубежом – в России, Украине, Европе и США. Они проводят литературные вечера, презентации новых книг, тематические конференции и семинары с участием коллег из зарубежья. Штаб-квартира Союза находится в Тель-Авиве, но имеются и региональные отделения. Ежегодно присуждаются премии Союза – им. Д.Самойлова в поэзии и им. Ю.Нагибина в прозе.
Учитывая чувствительность пишущих, я не стану называть имен, но отмечу несколько общих тенденций русскоязычной литературы Израиля. Если в первые годы по приезде писатель, как правило, черпает вдохновение из опыта прошлой жизни, то со временем многие начинают словесно осваивать израильские реалии, создают особый русский язык, адекватный нашему месту, климату, проблематике и звуковому фону. Это не провинциальный диалект, а именно новый литературный пласт, алхимически сплавивший образы Танаха, Средиземноморья, взрывающихся автобусов, мальчиков и девочек в солдатской форме, мечетей и олив, хамсинов и пересохших вади, короче – всего того, что составляет наше бытие. Порой прямая речь персонажей как бы перелагается с иврита, обретая в русском языке новые интонации. Гений места, особенно в Иерусалиме, стимулирует фантасмагории, обманки и мифотворчество, которые воплощаются и в добротной традиционной по форме прозе, и в экспериментальных удивительно ярких эстетиках. Интересные словесно-образные голограммы возникают из вариативных наслоений «там» и «тут». Преимущество «остранения», которым отличается видение писателя-иммигранта, обогащает его взгляд даже на казалось бы исчерпанное в плане познания прошлое. Более того, в Израиле русскоязычный писатель поневоле становится гражданином мира – он может опубликоваться в любой стране, по крайней мере в журнале и в Интернете, и это тоже сказывается на его творчестве. А как приятно пройтись по книжным магазинам Москвы и встретить книги израильтян в продукции российских издательств!
Мне трудно не высказать благодарности журналам «Время и мы», «Сион», «Двадцать два», которые поддерживали нас в московском отказе и были первыми литературными друзьями на Земле Израиля. Но и в последние десятилетия «Зеркало», «Солнечное сплетение», «Иерусалимский журнал» неизменно убеждают в неиссякаемости творческой энергии пишущих по-русски. Обидно лишь, что отсутствие стабильной финансовой базы то и дело угрожает их существованию. Обидно также, что читающая на иврите публика практически не имеет представления о русскоязычном литературном богатстве страны. Несколько похвальных начинаний – двуязычный поэтический сборник «Сиах мешорерим» (Ха-киббуц ха-меухад, 1999), двуязычные альманахи «Двоеточие» (там же, 2002 и др.) и томик избранных публикаций «Зеркала» в переводе на иврит (Ам овед, 2005) не получили достаточного распространения и не вызвали резонанса. Проблема качественного литературного перевода на иврит все еще осталась нерешенной, а некоторые попытки настолько обескураживают, что безвестность кажется предпочти-тельнее.
У русскоязычной литературы Израиля назревает проблема читателя: доля молодежи среди ее потребителей в перспективе должна сокращаться. Правда, пока в Израиле еще немало молодых людей не только читающих, но и пишущих по-русски, однако мне это явление кажется временным (пусть границы «времени» более чем размыты). Тогда адресатом русской литературы Израиля поневоле станет житель метрополии и многочисленных русскоязычных диаспор. В условиях глобальной конкуренции выстоять, думаю, сможет тот, кто сумеет выразить особое культурное чувствование израильтянина, выросшего на великой русской словесности. Потому что именно на перекрестке двух пейзажей и многих этносов, в какофонии израильских улиц рождается и будет рождаться что-то удивительное, новое, уникальное.

Список источников

Агнон 2000 – Агнон Ш.Й. Ми-ацми эль ацми (О себе и о других). Тель-Авив: Шокен, 2000 (иврит).
Акунин 2000 – Кузнецов С. Под маской (интервью с писателем N) // Vogue. 2000 / http://www.fandorin.ru/akunin/articles/podmaskoi.html
Арад 2003 – Арад М. Маком ахер, эрец зара (Другое место, чуждый город). Тель-Авив: Харголь, 2003 (иврит).
Арад 2005 – Арад М. Цадик неэзав (Покинутый праведник). Тель-Авив: Ахузат Байт, 2005 (иврит).
Арад 2009 – Арад М. Оман ха-сипур ха-кацар (Мастер короткого рассказа). Тель-Авив: Харголь, 2009 (иврит).
Бежерано 2009 – Гарэль М. Алхимаит ха-йом-йом (Алхимик повседневности). Рецензия на кн. стихов М.Бежерано // Ха-Арец: Сфарим, 18.11.2009. С.12.
Бен-Нер 2006 – Бен-Нер Н. Ве-хи техилатеха (И в том слава твоя: исследование прозы Ш.Й.Агнона, А.Б.Иегошуа, А.Оза). Тель-Авив: Шокен, 2006 (иврит).
Бескин 2006 – Бескин С. Йецира вокалит лигуди, даг ве-макела (Вокальная пьеса для еврея, рыбы и хора). Стихи. Тель-Авив: Ахузат байт, 2006 (иврит).
Гласнер 2005 – Гласнер А. Машбер ха-сефер ха-шени (Провал второй книги) // Едиот Ахронот. 25.02.2005 (иврит).
Гоголь 1961 – Гоголь Н.В. Мертвые души. М.: Гос. изд. худ. лит., 1961.
Гольдберг 1963 – Гольдберг Л. Оманут ха-сипур (Искусство рассказа: анализ примеров короткого рассказа и история жанра). Тель-Авив: Сифрият поалим, 1963 (иврит).
Гольдберг 1968 – Гольдберг Л. Ха-сифрут ха-русит бе-меа ха-теша-эсрэ (Русская литература в XIX в.). Тель-Авив: Сифрият поалим, 1963 (иврит).
Гольдберг 2005 – Йоманей Леа Гольдберг (Дневники Леи Гольдберг) / Комм. А. и Р.Аарони. Тель-Авив: Сифрият поалим – Ха-кибуц ха-меухад, 2005 (иврит).
Грец 2009 – Грец Н. Аль даат ацмо. Арба пиркей хаим шель Амос Кейнан (По собственному выбору. Четыре фрагмента из жизни Амоса Кейнана). Тель-Авив: Ам овед, 2009 (иврит).
Дикман 2008 – Дикман А. С русской литературой у нас роман постоянный / Беседу ведет М.Эдельштейн // Лехаим. 2008. №10 (ноябрь).
Дор 1982 – Дор М. Шират Русия // Послесловие к кн. Шират Русия. Тель-Авив: Сифярият поалим, 1982 (иврит).
Календарь 1955 – Еврейский календарь на 1955-1956 год. Иерусалим: Издание Еврейского Агентства.
Картун-Блум 2002 – «Меайн нахальти эт ширати...» («Откуда пришла ко мне песня...»: писатели и поэты рассказывают об источниках своего вдохновения) / Сост. Р.Картун-Блум. Тель-Авив: Едиот Ахронот, 2002 (ив-рит).
Кейнан 2001 – Кейнан А. Мюнхенская история. Черкесские танцы в Сиднее. Одесса-мама / Пер. с иврита Б.Борухов // Солнечное сплетение. №18–19. Иерусалим, 2001. С.63-98.
Кимхи 2002 – Кимхи А. Лунное затмение / Пер. Ю.Винер // Плоды смоковницы.
Копельман 1994 – Копельман З. Шират Шлионский (би-шнот ха-эсрим) ве-зиката ле-шират Сергей Есенин (Поэзия Шлионского в 20-е годы и ее связь с поэзией С.Есенина). Еврейский ун-т в Иерусалиме, магистерская диссертация. 1994.
Копельман 1999 – Копельман З. О присутствии Пушкина в ивритской литературе // «От западных морей до самых врат восточных...». А.С.Пушкин за рубежом. К 200-летию со дня рождения. М.: Гос. институт русского языка им. А.С.Пушкина. 1999. С.118-136.
Копельман 2000 – Копельман З. Два примера порождающей поэтики: стихи М.Ю.Лермонтова в ивритской поэзии // Вестник Еврейского ун-та. 2000. №3 (21). С.111-128.
Копельман 2001 – Копельман З. Александр Блок о войне в Ливане // Солнечное сплетение (Иерусалим). 2001. №18-19. С.413-423.
Копельман 2003 – Копельман З. Нохахуто шель Михаил Лермонтов ба-шира ха-иврит (Присутствие М.Лермонтова в ивритской поэзии с середины XIX века до наших дней). Еврейский ун-т в Иерусалиме, докт. дисс. 2003.
Лапидус 2004 – Лапидус Р. Русские влияния на ивритскую литературу в период между 1870–1970 годами. М.: ИМЛИ РАН, 2004.
Лапидус 2009 – Лапидус Р. Бнот ливне бе-заам хе-хамсин (Березы под яростью хамсина. Ивритская литература и ее связь с русской литературой). Иерусалим: Кармель, 2009 (иврит).
Лермонтов 1989 – Лермонтов М. Ширим / Пер. Д.Гапонов. Тель-Авив: Ха-кибуц ха-меухад, 1989 (иврит).
Литвак 1999 – Литвак М. Русийот йашенот эрумот (Русские девушки спят нагишом). Тель-Авив: Сифрият поалим, 1999 (иврит).
Мельхер 2010 – Мельхер Э. Рецензия на «Особые поручения» Бориса Акунина // http://www.tapuz.co.il/blog/userBlog.asp?blogId=117453
Мирски 2008 – Леви Д. Роман руси – реайон им Нили Мирски (Русский роман – интервью с Нили Мирски) // Лаиша. 2008, май (иврит).
Натан 1993 – Натан Э. Ха-дерех ле-«Метей мидбар» (Путь к «Мертвецам пустыни». О поэме Бялика и русской поэзии). Тель-Авив: Ха-кибуц ха-меухад, 1993 (иврит).
Нец 2005 – Нец Р. Аль ха-криа бе-Альтерман (келомар, аль Пастернак) (Читая Альтермана /точнее, Пастернака/) // Хо! Литературный журнал. 2005. №1 (январь). С.192-217 (иврит).
Оз 1993 – Оз А. Опаленные Россией, или Русские корни израильской культуры / Пер. В.Радуцкого // ЕВКРЗ. Т.2 (1993). С.341-373.
Оз 2005 – Оз А. Повесть о любви и тьме / Пер. В.Радуцкого. Тель-Авив: Едиот ахронот, 2005.
Рапопорт 2007 – Рапопорт А. Меир Шалев: Я вышел из гоголевской «Шинели» // Лехаим. 2007. №12 (декабрь).
Рибнер 1980 – Рибнер Т. Леа Гольдберг: монография. Тель-Авив: Сифрият поалим – Ха-кибуц ха-меухад, 1980.
Римон 2009 – Римон Е. Горе от хохма // Лехаим. 2009. №12 (декабрь).
Современный израильский рассказ. Антология. Составитель Х.Хофман. Пер. с иврита. Иерусалим: Библиотека-Алия, 2002. С.144-172.
Таммуз 2001 – Копельман З. О Биньямине Таммузе и его романе «Минотавр» // Таммуз Б. Минотавр / Пер. с иврита В.Тублин. М.–Иерусалим: Гешарим – Мосты культуры, 2001. С.5-16.
Хен 2009 – Хен Р. Хазмана ле-ду-крав (Приглашение на дуэль). Интервью // Сфарим. 22.06.2009. С.3 (иврит).
Ходасевич 1998 – Ходасевич Вл. Из еврейских поэтов / Пер. с иврита / Сост. Вступ. статья и комм. З.Копельман. М.–Иерусалим: Гешарим – Мосты культуры, 1998.
Цалка 2004 – Цалка Д. На пути в Халеб. Рассказы / Пер. с иврита. М.–Иерусалим: Гешарим – Мосты культуры, 2004.
Цурит 1995 – Цурит И. Шират ха-пэрэ ха-ациль (Песнь аристократичного дикаря: биография Авот Йешуруна). Тель-Авив: Ха-кибуц ха-меухад, 1995 (иврит).
Шалев 1999 – Шалев М. Сод ахизат ха-ейнаим (Секрет лицедейства). Тель-Авив: Ам овед, 1999 (иврит).
Шалев 2006 – Шалев М. Русский роман / Пер. Р.Нудельмана и А.Фурман. М.: Текст, 2006.
Шахар 1959 – Шахар Д. Йерех ха-дваш ве-ха-захав (Медовый и золотой месяц). Тель-Авив: Хадар, 1959 (иврит).
Ялан-Штекелис 1987 – Ялан-Штекелис М. Еш ли сод (У меня есть секрет). Тель-Авив: Двир, 1987 (иврит).