Голос Якова 33

Ведущий Арье Юдасин

Слава Изе! Изе слава!
Зимний человек (Винтерман) – ты занятный гость! Сидит такой, знаете ли, былинный иудей посреди пресвятого града Иерусалимского – и зовёт себя песенным, алёше-поповече-ильи-муромцевым прозвищем «Изяслав»! Это мы с вами знаем, что оно – просто «Изя», Ицхак по-нашенски. Зато уху славянофильскому тако имечко, да без шлема остроконечного, булавы, копья-копеюшки и княжей горницы в соболях-горностаюшках инде и не мерещится.
Ну, какая уж тут у нашего знатного гостя горница на холмах библейских, мне покуда неведомо. А вот что он обожает парадоксы, сталкивать понятия и чувства несовместимые – это из любого его стиха в сей момент вылущивается. Если бы не талант – слагался бы чистый бред.
Ну-тко, вспоминайте, милёночки – видали вы «душу, тенью лазающую между этажами»? А «хитрые щёлочки – глазки Б-га» (это из другого стиха, который я здесь постеснялся приводить)? Али-люли хоть: «Осень, осень – Джек мой Потрошитель»(?!?) - так ли похожа миловидная израильская осень, с отдыхом после летнего пекла и праздниками месяца тишрей, на жестокого серийного «убийцу из Уайтчпелла»? Все эти зловредные выходки - прямо на крючок пародисту!
Да? Правда ведь? А вот многоопытный пародист (и прекрасный поэт) Евгений Минин о творчестве Винтермана очень высокого мнения...
Играться с парадоксами накладно, шаг в лево, шаг вправо – нелепость. Но, видно, как-то не так устроено зрение у этого литератора, что он и вправду не комбинирует надрывные сочетания, а действительно в такой ненормативной, насмешливой образности и лексике воспринимает мир слов, пространство чувственных образов и идей. И поэтому его поэзия – шкодная, но настоящая.
Правда, как-то издавна я заметил, чем более странная форма – тем сочнее понамешана в стихо-творениях грусть-печаль, неприятие просто-сущего. Едва ли с декадентов конца 19-го – начала 20-го века это пошло. Лежит у меня в копьютере собственный, домотканный цикл, посвящённый тем новаторам-декадентам, но оставим его до более подходящего раза. А пока перед вами – наш ридный израильский декадент, модернист и действительный статский... поэт

Изяслав Винтерман

Я знаю точно, куда лететь,
куда мне бежать и плыть.
Я тем и буду, кем надо быть,
и, может быть, умереть.

В случайных кадрах – я тот же зверь,
охотник на всех зверей.
Ласкаю самку, смотрю на дверь,
на тёмный проём ветвей.

Я в чёрной рамке пустых равнин,
плывущих на самый пик.
И чувство нервное, нервный тик
лелею в своей крови.

И знаю точно, что мне дано,
чего я желаю сам.
Быстрее всех я иду на дно,
к отверженным небесам.
***

Накрывает темнота чёрными глазами,
тенью лазает душа между этажами
и горит, горит в огне – в байковой пижаме.
И летит вперёд луна – шёлковое знамя.

Боль, болезнь, метаболизм – злобные словечки,
и преследуют всю жизнь, аж до Чёрной речки.
Молоком замерзшим льёт сквозь дыру в озоне
на ковер-мой-самолет харли давидзóна.

На последнем этаже жаркой тенью плоской,
макарониной лежу с выправкою флотской.
Капля мяса, ничего, кроме длинной шеи.
Но сквозь трубочку видны тёмные мишени.
***

Осень, осень – Джек мой Потрошитель.
Старой медью лиственной набит
рваный мишка, беспокойный житель
башен и бетонных пирамид.

День жестоким небом накренится
и побьёт суровою водой,
и почтовым снегом будет сниться
или мандаринкой заводной...

И кругами разойдутся ночи
в Б-гу неизвестные края.
Снег откроет сердце, выест очи,
и запустит на круги своя.

Губ его бесцветная прохлада
поцелуем торкнется в окно.
Осень, осень – ты мой Джек из ада,
и живым не вырвется никто.
***

Накрывшись снегом и зимой,
мне так хотелось отдыха
и быть в ладах с моей землёй,
огнём, водой и воздухом.

Лучом помешивая чай,
серебряною ложечкой,
ты не внушаешь мне печаль,
печаль была заложена,

лилась полночи, не спеша,
вся в звёздочках и лесенках.
На соты порвана душа
из сотового песенкой.

И золотистый ночи клей,
и с неба снег, как речь его,
мети, мети и не жалей
бессмысленного встречного.

Усы, приклеив с бородой,
похож ли он на смертного
под теплым снегом, под тобой
от снега – безразмерного.
***

Луна спускает лестницу во сне,
любовь ещё светла наполовину.
И шёлковою тенью на стене
играет в нас бессонно и невинно.
Как зернышко бобовое – она,
что прорастает в небо среди ночи.
И лунного я напряду ей льна
на тысячу невидимых сорочек.
Как бабочка бескрылая – я сам,
открывшие глаза, теряют крылья.
Луна всё проплывает по глазам
и пляшет тень застенчивою пылью.
***

Дождь голову прорвет, вся тяжесть атмосферы
спасение найдет в горчащих каплях злых –
на беглый тротуар, на траур черно-серый,
на скользкий дым домов и окон жёлтый клык.

Влезай в своё окно, вставай на табуретки,
ищи во всех шкафах веревку на петлю,
обмылок, молоток, бутылку, сигареты,
и дико повторяй: люблю, люблю, люблю.