Голос Якова 35

Ведущий Арье Юдасин

Гусиным пером
Люблю этого поэта. Несовременный он, из века, когда люди чувствовали ответственность персональную за слова, за каждую интонацию и образный штрих. Миша Бриф пишет мало, если можно не написать – зачем? Поэтому то, что им всё-таки создано, без малейшего изъятия – поэзия. Душевное пространство её ненастойчиво, ощущение своего литературного величия отсутствует полностью, интонация – лирическая чуткость немолодого уже человека, который с грустной нежностью ощущает, что воспоминание теперь уже обычно сочнее, чем переживание. И поэтому золотые блёстки новых переживаний и чувств ценит особенно.
Так писал во времена полубиблейские удалившийся в свою деревенскую усадьбу добровольный изгнанник. Эмиграция для творителя языка – чаще всего и есть такая усадебка, а то и прямо избушка лесника. Ничего не поделаешь, предсказано же в Талмуде, что в наши времена небесная рука «бросит евреев на сито и будет трясти, так что отдельные зёрнышки станут падать далеко друг от друга». Впрочем, не так ли поступает любой крестьянин, засеивая поле?

Михаил Бриф
Уже не день. Ещё не вечер.
Темна больничная палата.
Я понимаю, что не вечен,
что час и мой пробьёт когда-то.

Всё ж не страшит меня сегодня
подобной мысли обнажённость.
Во мне иная обожжённость,
ей состраданья неугодны.

Куда больней, что безлюбовье
меня терзает и увечит.
Застыла тень у изголовья.
Уже не день. Ещё не вечер.

***
К самозабвению близка,
весна искала совершенства,
вдруг перепутались блаженство
и безисходная тоска.

Безудержно текли ручьи,
на речке льды ломали шеи,
а берега всё хорошели,
селились рядышком грачи.

Хмельной восторг не утаишь,
капели пели, как хористки,
сосульки, позабыв о риске,
стремительно сигали с крыш.

Ещё один ручей звенит,
сосульки плавятся под солнцем.
Моё перо не повершётся
***
Как рой пчелиный вьётся меж лугов,
найдя нектар,-осмысленно, непраздно,
так и любовь: хоть и полна соблазна,
труд не из лёгких всё-таки, любовь.

Кто немощней, ленивей, только тот
в любви всех виноватых виноватей...
Вот подойдёт в застиранном халате,-
а у тебя
дыхание сведёт

***
Вл.Леоновичу
Злословием наказан,
всё ж на рожон я лез.
От лжи, как от проказы,
сбегал в дремучий лес.

Лес на исходе лета
величествен, ветвист,
неподалёку где-то
блаженствует флейтист.

Средь мрачного покоя,
в затерянной глуши
выводит он такое,
что праздник для души.

Он милует, карает,
гармонию любя.
Он для себя играет,
для одного себя.

Он добрый мой спаситель,
но, судя по всему,
ему не нужен зритель,
восторги ни к чему...

Питаю я к флейтисту
премного добрых чувств.
В тиши, сырой и мглистой,
гармонии учуть.

Requiem
1.
Вдруг поселилась в сердце неоглядная пустота,
нынче навек я круглый, круглый совсем сирота;
мама моя и папа мой поочерёдно легли
в стылый вязкий суглинок на разных концах Земли.

У всех на свете отчаяний тусклый и скорбный вид,
мама спит в Украине, а папа в Нью-Йорке спит,
и я один-одинёшенек вынужден куковать,
ибо, по общему мнению, мрачен и диковат.

Как же мне примириться с неоглядною пустотой?
Как совладать сумею с неизбывной тоской?
О, век мой, лихой и пылкий, за мрачность не обессудь:
в стылый вязкий суглинок все ляжем когда-нибудь.
2.
Папа, мама и бабушка, с вами я не прощаюсь,
я к вашим душам тропку беспрестанно торю.
Папа, мама и бабушка, снова к вам обращаюсь
и напролёт все ночи с вами я говорю.
Папа, мама и бабушка, кто-нибудь мне ответит?
Так без вас одиноко в мирозданьи пустом.
Зябко, промозгло, сумрачно всем нам на этом свете.
Верю, тепло и солнечно всем вам на свете том.
3.
Отец ушёл в иные дали.
Он был наставник, лекарь, друг.
Ему так много недодали.
Поблёкли ордена-медали.
Надеюсь, встретимся. А вдруг?
Шоколад
Много в детстве я болел, помню страх мой детский.
Рано зажигали свет в спаленке укромной.
Папа покупал в те дни шоколад «Гвардейский»
и одаривал меня плиткою огромной.

Шоколад тогда лечил и поныне лечит.
Уйму книжек я прочёл, как-никак затворник.
Папа говорил: «Держись! Завтра будет легче!
Ну а в школу ты пойдёшь, видимо, во вторник.»

Раз про школу разговор, сразу невесёлым
делалось мой лицо: страх вопил из мрака.
Честно ныне говорю: не любил я школу,
обижали там меня, обзывали всяко.

А вот книжечки листать – это мне в охотку,
я над ними проводил времени немало.
Шоколад я не спеша слизывал тихонько.
Пап, спасибо, мне его до утра хватало.