Говори, говори, Давид!

Давид Таубкин не был на войне: в сорок первом году ему исполнилось всего девять лет. Но война для него не прекращается и сегодня. Один из немногих выживших узников Минского гетто, заместитель председателя Всеизраильской ассоциации «Уцелевшие в концлагерях и гетто», он рассказывает о пережитом в книгах, в музее Яд Ва-Шем, в посольстве государства Беларусь в Израиле, на своем сайте, который ведет и редактирует.

А кто еще расскажет? Многие погибли: одни во время карательных акций, вторые - в партизанских отрядах, третьи пропали без вести. А Давиду повезло: остался жив! Физически, но сердце болит и душа ноет за маму, сожженную в печах концлагеря Тростянец, за сестру, сгинувшую в партизанском отряде, за тысячи евреев, которые остались навечно за колючей проволокой.
Я ехал на встречу не столько конкретно к Давиду Таубкину, сколько к Свидетелю Истории? Не верилось, что вот-вот увижу человека, который пережил не один кровавый погром в Минском гетто. Уже в августе сорок первого года здесь убили 5000 евреев, в ноябре - 10.000, во время трех последующих облав - второй раз в ноябре сорок первого, в январе и марте сорок второго - в общей сложности еще 40. 000 человек.

А Давид выжил? Это судьба? Счастливый случай?
На эти вопросы у него нет ответа, но помнит все очень хорошо.
- Обычно о предстоящих погромах мы знали заранее, - вспоминает Давид, - или проговаривался кто-то из полицейских, или начинали ходить слухи. А вот второго марта сорок второго года ничего плохого не предвещало. Утро было чистое, солнечное. И вдруг в его тишину ворвались громкие выстрелы. Мы бросились к «малине» - так называлось укрытие, подняв доску на кухне. Небольшое пространство между полом и землей было нашим спасительным убежищем. Я заполз в самый уголок, рядом втиснулась моя сестра Лида, кто-то еще, а наверху уже загремели выстрелы, послышался топот ног.
- Помните все, как сейчас?
- Помню! Мне и сейчас стало вдруг холодно, как тогда. Мы боялись пошевельнуться. Наконец, когда стали задыхаться, нам подняли половицу. Дом полон крови, трупы в комнате и на улице. И… моя живая мама. У нее был документ, что она переводчица гетто, поэтому ее не тронули.
- Почему все не спрятались?
- Все и не прятались никогда. Кто-то был должен остаться наверху, закрыть укрытие доской, положить наверх половичок, чтобы не было заметно. Иначе полицейские могли бы перевернуть весь дом и найти детей.
- Взрослые шли на смерть сознательно?
- Шли по очереди. Вначале бабушки и дедушки, потом родители. Каратели расстреливали или выгоняли в колонны обреченных, кого находили, и уходили дальше.
- А дети?
- Дети прятались дальше.
- Это удавалось многим?
- Не всем!
- Понимали, что тоже обречены?
- Понимали! Мы были маленькими, мудрыми стариками, знающими все.
- Что вы чувствовали?
- Страх и смерть на пороге. Не покидал голод, холод. Первая зима была очень страшной и холодной. Все время искали, что поесть и где спрятаться.
- Несмотря ни на что хотели выжить?
- Очень хотели!
- Даже во время карательных акций?
- Во время них мы будто играли в прятки с немцами и полицейскими: кто кого перехитрит? Или они быстрее заскочат в наш дом, или мы раньше спрячемся в своей «малине».
- Вы всегда успевали?
- Не успел бы хоть один раз, сейчас бы с тобой не разговаривал.
- Как вы спаслись?
- Я бежал из гетто…
- Как это было?
- В конце июля сорок второго года немцы уничтожили более 30.000 евреев. Такого количества жертв в гетто еще не было. Видя, что вокруг нас сужается кольцо и не остается никаких шансов на спасение, моя мама, Розалия Михайловна, решила переправить меня в русский район.
- Вы понимали, что вас могли расстрелять во время бегства из гетто?
- И без этого могли расстрелять, дети в гетто рано становились взрослыми. Я видел сотни смертей, горы крови. Риск стал привычным делом: год жизни в гетто - это несколько жизней в обычных условиях.
- Было легко выйти из гетто?
- Не всегда. Стреляли без предупреждения. Но, если кто-то поднимал проволоку, можно было быстро проскользнуть в отверстие. Трудности начинались потом: если не знали к кому идти – или верная смерть, или приходилось возвращаться обратно. Я не однажды выходил в русский район обменять что-то на продукты. Так что опыт побега через проволоку у меня был. Я хорошо разговаривал на русском языке, мое лицо не было типично еврейским.
- Не привлекали внимания?
- Не привлекал! Вот и в тот раз моя сестра Лида подняла колючую проволоку, я быстро перелез через нее. Заскочил в соседний дом, как делал уже не один раз и вышел с его двора, как будто здесь жил.
- Вы знали куда идти?
- Знал! За считанные минуты добрался до детской больницы. Ее заведующая Елена Ивановна Николаева меня уже ждала.
- Запомни, - сказала она мне твердо, - ты не еврей Давид Таубкин, ты белорус - Виктор Савицкий! Днем и ночью помни это!
- В детской больнице так легко спрятали еврейского ребенка?
- Я стал белорусом Виктором Савицким. Мои родители мне не делали обрезание, и это обстоятельство мне спасло жизнь.
- А как было с теми мальчиками, у которых оно было?
- Их не могли спрятать, как меня.
- Они погибли?
- Да-а…
- Не было опасно оставаться в больнице? Сестры, нянечки могли донести?
- Могли! Кое-кто начал догадываться. Добрые люди меня переправили в русский детский дом. Его директор Вера Леонардовна Спарнинг - редчайший души человек, спасала не только меня, но и других еврейских ребятишек. Как потом выяснилось, из 120 человек, не менее 25 были из гетто.
- Вас спасали не евреи?
- А кто еще мог? Евреи уходили в леса, создавали партизанские отряды, воевали. Не всех могли вытащить из гетто. У каждого была своя судьба. У меня, видимо, такая, что могли помочь белорусы, русские, немка Вера Леонардовна.
- Но большинство были равнодушными?
- Все началось с того, что первый секретарь ЦК Компартии Белоруссии Пономаренко через пару дней после начала войны удрал из Минска, бросив на произвол судьбы всех белорусов, а евреев - на верную смерть.
…Я мысленно представляю себя на месте моей бабушки Сары, которую вместе с детьми и другими евреями расстреляли в городе Климовичи. Куда бежать? В ушах еще стоит бравая музыка, губы шепчут: «…От тайги до британских морей Красная армия всех сильней».
- Может, это ее такой маневр? Заманить врага в глубь страны, а потом так ударить? Но уже повсеместно – во всех городках и местечках евреев отделяют от местного населения, сгоняют в гетто. Бежать в спасительный лес? Чувствую на себе сотни глаз: одни люди проходят мимо, другие спешат в полицейский участок. Еще бы, какая удача! Доносчику дадут целый килограмм соли! Но представим, что повезло! Днем прятался в сене, а ночью добирался в лес, который кишит всякими бандами. Но снова удача: нашел партизан! Но без оружия в отряд не принимают. И снова везение: после трех дней поисков нашел немецкий автомат! Такой шанс выпадал немногим. Но даже он не гарантирует жизнь: из Центрального штаба партизанского движения за подписью того же Пономаренко пришел приказ: «… евреев в отряды не брать». В расшифровке: евреи – предатели и провокаторы.
Поэтому, если и были случаи спасения, то только благодаря отдельным благородным и отважным людям, а не какой-то общей государственной политике. Поэтому Давид на всю жизнь запомнил имена своих спасителей. Более того, он добился, чтобы Израиль признал их Праведниками. Но это будет еще через десятилетия.
- Как жилось в детдоме? - спрашиваю дальше.
- Я был все время начеку. Когда немцы в детдоме искали евреев, меня срочно переводили в детскую больницу или укладывали в палату для тяжелобольных.
- Не хотелось поиграть в детские игры, ребенок ведь и в гетто оставался ребенком?
- Однажды я так заигрался со своими белорусскими сверстниками, что даже забыл об опасности. Вместе с ним побежал в центр Минска, когда услышал громкие фашистские марши. Потом уже узнал, что на платформе, укрытой немецкими флагами со свастикой был гроб самого гауляйтера Беларуси Вильгельма Кубе.
- Получили тогда нагоняй в детдоме за «самоволку»?
- Еще какой! Могли обратить внимание, как-то узнать. Но все обошлось. Я ведь и до этого не сидел в каком-то подземелье: часто выходил вместе с детдомовскими ребятами в город. Мы покупали немецкие газеты, обменивали их на продукты возле эшелонов, чистили солдатам обувь. Голод – не тетка…
- Не боялись выдать себя?
- В девять дет я был, как взрослый: контролировал каждый свой шаг, каждое слово. В семье мы разговаривали на русском языке. Поэтому во сне я не мог проговориться на идиш и выдать себя. Когда было очень трудно и, казалось, уже все-все, читал ночами книги. Вспоминал довоенную жизнь, мечтал увидеть своих родных, дожить до конца войны. Это помогало! Однажды я увидел группу евреев, которые разбирали развалины. Среди них была моя сестра Лида. Я бросился к ней, сестра заплакала, когда зашел разговор о маме. И я понял, что ее уже больше нет.
- Что с Лидой сталось потом?
- Говорили, что девушка, похожая на мою сестру, погибла в партизанском отряде. Маму схватили, как члена подпольной группы в гетто. Ее допрашивал бывший ученик, он же и отправил маму в печи концлагеря. Я до конца войны жил под чужим именем.
- А что было дальше?
- Вернулся с фронта отец Арон Давидович.
- И вы уже не чувствовали себя одиноким?
- Да, но я был очень привязан к маме, мне ее не хватало. Она меня спасла, помогала многим евреям гетто, о себе думала меньше.
- А если бы думала больше?
- Могла уйти в партизанский отряд, мама была среди тех людей, которые готовили группы.
- Я думаю, Розалия Михайловна вначале хотела спасти самого беззащитного из всей семьи - вас!
- Это я тоже понимал, поэтому плакал в последнюю ночь, не хотел расставаться с мамой, сестрой, как чувствовал, что расстаюсь с ними навсегда.
- Ваше ощущение, после того, как Минск освободили, вернулся отец, все изменилось, не нужно больше прятаться? Вам хотелось от радости смеяться, танцевать!
- Я не хотел жить!
- В двенадцать лет?
- Столько было по паспорту! Но мне казалось, что я прожил уже не одну жизнь. Довоенный цветущий Минск - это одна жизнь. Переезд в гетто - вторая, жизнь в гетто - третья, побег - четвертая, жизнь под чужим именем - пятая, ежедневные ощущения, что схватят, выдадут, расстреляют - шестая…
- И так без конца?
- Без конца!
- Детская среда - непростая! Любой паренек из детского дома мог догадаться и выдать вас за вознаграждение?
- Конечно, мог, но Бог меня берег…
- Вы видели Минск до войны, видели его развалины и восстановление. Известно, что немцы отстраивали Минск после войны. Какими глазами вы, ребенок, бежавший из гетто, смотрели на них?
- Как на врагов! Хотя их участь была нелегкой, и они находились за такой же колючей проволокой, как раньше евреи, но на немцев не устраивали карательные акции, их не сжигали в печах. Я смотрел на них - оборванных, голодных и понимал, что зло возвращается только злом.
- А добро?
- Добром! Поэтому нужно жить дальше, делать добро за тех, кто не дожил, рассказывать о них, сохранять память.
- С чего вы начали?
- Взяв у отца старенький фотоаппарат, я пошел в прежний район гетто, чтобы сфотографировать его улицы, дома,
- Вы уже тогда, в двенадцать лет, понимали, что это важнее всего?
- Прожив три года в оккупационном Минске, видя много смертей, я хотел кричать на весь мир, бить в самый мощный колокол: «Люди, смотрите, что эти изверги сделали с моим народом…»
- Но вас бы не услышали…
- Не услышали! История Минского гетто десятилетиями была закрыта. Советские власти даже не давали почтить память погибших возле Черного обелиска, который сами евреи и установили.
- Гетто не только погибало, но и воевало!
- Еще как! Сегодня это уже признанный факт! Открывшиеся документы свидетельствуют о героизме евреев Минского гетто.
- Сегодня и ваши фотографии стали документальным подтверждением, историческим фактом, частичкой уничтоженной жизни.
- Никто не знает, как аукнется эхо - так говорят. Но, видимо, в сорок четвертом году, когда фотографировал улицы гетто, я получил послание Свыше заниматься тем делом, которому отдаю себя все последние годы.
- Вы имеете в виду работу с бывшими узниками гетто?
- Да! Я долгие годы шел к ней! После войны была учеба в школе, потом в военном училище, позже - в институте гражданской авиации. Переехал в Москву, женился, родился сын. На фоне жизни среднего советского человека я был устроен намного лучше. Работал ведущим конструктором научно-исследовательского института по разработке радиолокационной аппаратуры. Как многие, верил в нужность того, что делаю.
- А потом открылись глаза?
- Открылись, и я не захотел больше ни дня оставаться в Советском Союзе.
- Я работал в обычной газете, не владел никакой секретной информацией и не мог выехать. Несколько лет ждал вызова.
- А я вообще был не выездным!
- И тогда вы совершили побег?
- И тогда я совершил побег!
- Как из гетто?
- В каком-то смысле Советский Союз можно сравнить с гетто: не выехать, не въехать…
- Только не было колючей проволоки?
- И проволока была! На границе! Я начал продумывать пути побега.
- Как в детективном романе?
- Почище! Я уволился со своего секретного предприятия, стал работать в еврейских общественных организациях.
- Это было началом вашего плана?
- Да! Когда готовилась группа для участия в работе еврейского международного конгресса в Тель-Авиве, меня в нее записали.
- Вы – общественник, что не вызвало подозрений. Ваша деятельность на оборонном предприятии отошла как-то на второй план?
- Да! Я был такой же, как все! Списки участников утверждали не в КГБ, как обычно, а в Министерстве иностранных дел.
- Вам повезло?
- Еще как!
- И вас просмотрели?
- Просто прошляпили.
- Это тоже входило план побега.
- Дипломаты не чекисты. Я рассчитывал на то, что они не будут такими дотошными. Из Москвы я решил вначале улететь в Прибалтику, а оттуда - в Польшу. Это было в 1989 году, когда еще не было дипломатических отношений между Советским Союзом и Израилем.
- Время холодной войны?
- Может, и не холодной, но только не теплых отношений. Я сидел в самолете, дрожа не меньше чем, когда проскальзывал через колючую проволоку в гетто. Чекисты могли зайти в любую минуту, схватить и отправить меня под конвоем обратно. Мне же запрещено было покидать пределы СССР.
- Самолет поднимается в воздух?..
- И приземляется в Варшаве, где я на всех парах мчусь в израильское посольство…
- А в это время?
- А в это время сотрудники КГБ звонят домой, в аэропорты, но я уже был по дороге в Израиль, где нужно было начинать еще одну жизнь.
- Какую уже по счету?
- Я сбился со счета. Вначале устроился рабочим на заводе металлоизделий, потом – на древесной фабрике.
- Было трудно?
- Мне? После того, как я прошел гетто? Я что, чистоплюй какой? Через семь лет нашел работу по специальности. Через какое-то время моя компания переезжает в Америку, и меня хотят забрать с собой.
- Американская мечта! Была так рядом! И вы ее упустили?
- Я отказался.
- Иначе ваш рассказ о бегстве из гетто и из СССР стал бы красивой сказкой?
- Я об этом меньше думал! Израиль - это моя страна, и я не мог ее предать!
- Даже, если бы вам обещали золотые горы?
- А мне их и обещали! Руководству компании было удобнее и дешевле взять с собой опытного специалиста, чем искать на месте. Короче, я остался, нашел работу по специальности. За это время построил дом, в котором живу вместе с женой и семьей сына. Пришло время пенсии.
- И наступил самый главный период в вашей жизни.
- Да! Бить в колокол! Рассказывать о том, что пережили евреи Минского гетто, чтобы знали и помнили.
У Давида растет внук. Он в таком же возрасте, каким был Давид в то время, когда убежал из гетто.
- Если бы нужно было опять все повторить и пройти сначала ради того, чтобы у вас был сын, внук, вы бы согласились?
- Не раздумывая! Их жизнь - продолжение жизни уничтоженных.

Израильское солнце даже зимой парит,
А в Беларуси такие белые снега.
Говори, говори, Давид!
О тех, кто не успел сбежать!

Моего отца тоже звали Давид,
Его семья не вернулась из гетто.
На войне мой отец был изранен.
Но больше всех ран болело его сердце.

Я и сейчас слышу его ночные стоны,
Его дикие крики: «Ма-ма»!
Ты думаешь, я о них сейчас вспомнил?
Я их никогда не забываю!

А ты, говори, говори, Давид!
Пока живешь, бей в набат!
Рассказывай, пока не устанешь,
О судьбах, не вернувшихся из гетто ребят.

Телефон Давида Таубкина для бывших узников гетто, их семей и для тех, кто хочет связаться с ним: 0506860954