ОБЫКНОВЕННЫЙ ХОЛОКОСТ

Александр Баршай

ОБЫКНОВЕННЫЙ ХОЛОКОСТ

Бесполезно что-то доказывать идейным и, так сказать, вдохновенным отрицателям Катастрофы европейского еврейства. Они сознательно называют черное белым, и вряд ли есть какие-то доводы, свидетельства и факты, которые могут их переубедить. Но людям не предубежденным, сомневающимся, ничего или мало знающим о Холокосте, на многое могут раскрыть глаза безыскусные воспоминания еще живых, слава Богу, свидетелей тех страшных лет. Причем, даже и не евреев (что очень важно, ибо их могут заподозрить в пристрастности), а русских, белорусов, украинцев, переживших оккупацию и видевших все, что происходило, своими глазами. Одно вот такое свидетельство я хочу представить читателям сегодня.
Но вначале – немного предыстории. В городе Осиповичи Могилевской области Беларуси живет и работает учителем истории и методистом отдела народного образования замечательная русская женщина Неонила Львовна Цыганок. Несколько последних лет она со своими учениками всерьез занимается изучением истории Холокоста в Осиповичском районе. О ее большой бескорыстной, преисполненной сердечной боли работе я рассказал в очерке «Праведница Неонила», опубликованном в 6-м номере журнала «Русское литературное эхо» за 2009-й год. В Осиповичском районе находится местечко Свислочь - родовое гнездо нашей семьи. По моей просьбе Неонила Львовна побывала в Свислочи и разыскала там местного жителя, который помнит и семью Баршаев, и годы оккупации местечка. Это бывший сельский учитель 80-летний Георгий Тимофеевич Забавский. Н.Цыганок записала его воспоминания, которые я и привожу здесь с небольшими сокращениями.
Рассказ Забавского об уничтожении евреев в Свислочи как бы дополняет с другой стороны Белла Иосифовна Баршай-Аронова, моя дальняя родственница, бывшая узница гетто и партизанка, живущая ныне в городе Кирьят-Гат.

РАССКАЗ ГЕОРГИЯ ЗАБАВСКОГО
1.
Я, Забавский Георгий Тимофеевич, родился в местечке Свислочь 13 апреля 1930 года. 13-е число для меня счастливое. 13-го я родился, 13-го получал диплом, 13-го вручили партбилет, 13 лет проработал, будучи на пенсии. Мой трудовой стаж 52 года, если поделить на 4, тоже получается 13!
До войны я успел окончить четыре класса. Два года моей учительницей была Раиса Иудеевна Шапиро, потом Анна Ивановна Горбаценко и Александра Ивановна Шевчик.
В 1944 году, после изгнания немцев, начинали учебный год с 1 октября, а лето работали в колхозе. Схитрил, пошел после четвертого класса сразу в шестой и обогнал своих сверстников на год. Сначала было трудновато, но на диктанте я допустил только одну ошибку. Читал очень много, у меня уйма книг была. Тем более что библиотеку всю клубную немцы свалили под пол, а мы с дружком Валентином Лукьяненком разобрали этот пол, залезли, много книг оттуда выгребли. Так что нам на всю войну хватило читать. Остался «Капитал» только. Валентин взял его, дореволюционное издание, и прятал в лесу в дупле. Лукьяненко теперь живет в Минске, на Партизанском проспекте, ветеран автозавода. У него этот «Капитал» и находится.
В 1946 году закончил 7-й класс и пошел в Елизовскую школу. Автобусы, понятно, не ходили, пришлось три года пешком ходить. В 1949 году закончил 10 классов с одной только четверкой (по математике, потому что не знал десятичных дробей, проходили в том классе, который я «перескочил»). Поступал в военное училище, но меня медицинская комиссия не пропустила, вены у меня слишком плохие. Я с опозданием чуть не на месяц приехал в Могилев в учительский институт, в один день сдал четыре экзамена. Приступил к занятиям, хотя прошло уже три месяца учебы. Было очень трудно. Опасался, что стипендии не получу. А если стипендии не получу – еду домой. Но получил. Окончил, имел право преподавать только в семилетке. После женитьбы в 1953 году поступил заочно в Минский пединститут. В 1957 году закончил его. Работал все время в своей школе (с 1951 года). Потом перевели меня в школу-интернат (теперь на этом месте санаторий), там я поработал где-то лет шесть, затем вернулся в свою школу. Поработал организатором 7 лет и затем 10 лет завучем. За пять лет до пенсии попросился снова в учителя, потому что здоровье стало сдавать. И остался работать учителем до 2003 года, когда оставил работу в школе.
Жена моя – Ядвига Александровна Шкутко, тоже учительница. Трое детей: старшей дочери Ирине 55 лет, аптекарь в Лепеле. Одна на весь Лепельский район имеет высшую категорию. Вторая дочь, Елена – логопед в Минске, тоже имеет высшую категорию. Сын Николай уже лет 20 директором Вязьевского клуба. Дети у меня хорошие. Пять внучек, три правнучки и правнук. Имею две грамоты Министерства просвещения, есть грамоты облоно и районо. Первая учительская категория.
Отец мой, Тимофей Васильевич, 1901 года рождения, колхозный столяр, погиб в 1944 году. Отца на фронт в 1941 году не взяли по годам. В 1944 году, после освобождения, отец пошел воевать и погиб. Вместе с односельчанином Сороком Иваном, окопы были рядом, этого односельчанина ранило, отец перелез перевязать, тут их снарядом и накрыло. Рассказывал об этом тоже наш, Кобылянец Михаил, живой остался.
Мама, Евдокия Васильевна (1905 – 1974 г.г.), немного работала в швейной артели, а потом в колхозе звеньевой. Ее в 1940 г. за успехи отправляли на выставку сельскохозяйственную в Москву. Было нас три брата – я – средний, старший Василий (1927 г), ныне покойный, и младший – Степан (1937 г.), он жив, слава Богу.
В Свислочи я прожил всю жизнь.
Тут было примерно три четверти еврейского населения. Это у нас местечко называлось. Общее население было не меньше тысячи. Евреев было 600, может, 700 человек. До 1926 года Свислочь была районным центром. Тут были учреждения такие, в которых можно было занять людей. Это сплав-участок (начальник Липский, еврей). Дальше – швейная артель. Отличные мастера, закройщики. Я там бывал, потому что моя мама работала в этой швейной мастерской. Сапожная мастерская. Были магазины, в которых тоже работало еврейское население. Я с 1937 по 1941 годы учился с еврейскими ребятами. Отличнейший математик – Лучник Арон Лейбович Я помню имя его отца – Лейба-Борух. У Арона было еще два брата, только отчества у них были разные. Лейбович был у нас председатель промартели тут, а другой брат – Борухович. И в райкоме партии нашем не могли понять – в чем тут дело? Два брата – а разные отчества? Ну, а то, что Лейба-Борух – у евреев не удивительно. Ковель Леша, Клапер Абраша, Сироткин Ася – это мои одноклассники. Ребят этих завезли машиной за речку, в общем массиве убивали.
Вот тут рядом с нами хата Матуса, еврея (он сам умер году в 1936, помню его похороны). Я в детские ясли ходил, а рядом была синагога. Вот когда его на катафалке принесли, молились и все такое прочее.
Синагога была в обычном доме, бревенчатом, одноэтажеом, только уже потемневшим, старым. Почему помню, потому что к улице была веранда, мы залазили на крышу и могли видеть, как старики там молятся. Где молились женщины, я не помню, но, по крайней мере, на похоронах были и мужчины и женщины. Молились ли вместе или отдельно, у меня представления об этом нет. Молилось около 40 человек. Внутри я ни разу не был. До самой войны она была только синагогой. Сгорела в 1944 году во время боев. Немцы при отступлении сожгли и тот мост, где расстреливали евреев.
В школе преподавали на белоруской мове. Была у нас и еврейская школа. Там, где сейчас так называемое Городище, Замок, было четыре здания. В одном здании, как теперь помню, крыльцо высокое, деревянное, была и еврейская, и польская, и русская школы. Нормальная семилетняя школа. Ее все время меняли: год-два польская, потом русская, а последней уже еврейская была. До войны в одном из зданий «замка» был клуб. Здания стояли каре, похоже на крепость. Уже после войны какому-то генералу в Осиповичах понадобились камни, и чтобы их солдатам на поле не собирать, эти три здания взорвали. Чтобы взять камни на какое-то строительство. Случилось это в 50-х годах.
Евреи говорили дома по-еврейски. Я мало понимал их язык. Дети способнейшие, они знали и русский, и польский, и белорусский. Проблем в общении не было.
До войны я хорошо знал Баршая Меера, потому что он жил тут напротив. У него два сына: Лева примерно на год старше меня, после окончания школы пошел в военное училище и был офицером. Когда отца хоронили, я с ним еще встречался. Миша моложе, учился в институте механизации сельского хозяйства.
Наши хаты были близко одна от другой. С его сыном Левой мы, еще дошколята, игрались на кургане (так звался песчаный бугор между нашими домами). С Меером (мы звали его дядя Меер) мы были в хороших отношениях. Когда я ходил на работу в школу, то виделись с ним почти ежедневно. Он был мудрым, толковым человеком. К нему часто обращались люди за советом. Он помогал людям не только советом, но и материально.
Их семья эвакуировалась, а когда Свилочь освободили, они вернулась.
После войны к нам приехал еще один Баршай - Петр - с тремя детьми - старшая Маша, Зяма-Гиршик и Люба. Любу я выпускал с 10 класса. Я в 1951 году после учительского института приехал на работу сюда, и в тот же день примерно Баршая Петра Фаевича назначили директором школы. Он до войны окончил учительский институт, всю войну пробыл в армии в связистах. Мы с ним проработали много лет, короче, мне еще пришлось обмывать его…
Вернулись и другие. Шмулик Меська (Моисей, его Меська все звали) с женой и племянником. Родителей расстреляли, а племянник остался, Юзик. Мы его выпускали с 10 класса в 1956 году. Был у Моисея и сын Дода, который женился на дочери Зельцера Эле. А Зельцер жил на нашей улице. У него тоже много дочерей, а сыновей не было. Меньшую дочку Розу я тоже учил. Они все были в эвакуации. Уходили кто как: кто подводами, кто полуторкой, а кто на пароходе.
Почему стали эвакуироваться? Люди грамотные, у некоторых радио было. Кроме того, приехал к нам в 1939 году из Западной Белоруссии Кляпер. Он знал, какие у немцев порядки, и всем рассказывал. У него было три сына. Меньший Абраша учился со мной. Старших я уже не знаю.
Сам Кляпер не успел эвакуировался, но его кто-то переправил через реку. А у нас там стояли еще дореволюционные пуни – такие сараи, куда складывали сено. В этой пуне он и поселился. Ему еще кое-кто и еду приносил. А в 1942 году, когда уже речка замерзла, кто-то из мужиков говорит, что Кляпера нашли там мертвым. Судьбу детей не знаю. Не видел их после войны. Они не объявлялись.
Фельдман Симха, рядышком хаты по той стороне. Они вместе с Моисеем построились, сплавщики были. У него сын и дочка Сара, с которой я в 1946 году заканчивал семилетку нашу. Шмулик Машу и Любу я учил. И Айзик, их брат. Полищук Муля. Я учил его сына Люсика (как мы его звали) и Дашу, дочку. Первая жена его была расстреляна, он сам был в армии. Так он женился на старшей дочери Фельдмана. Когда я женился, мы жили по соседству. Вот это те, которые вернулись. Все мы жили рядом. Отношения были очень хорошие.
Жестянщик Марголин до войны сделал нам очень хорошее жестяное корыто. В нем мать купала детей. Во время войны его украли со всем имуществом.
Мой отец был бригадиром строительной бригады. Тут вот колхозный двор был. Электростанция на нефтяном движке, кузница и столярная мастерская. Эвзя Плоткин, отличнейший столяр, он работал в мастерской. Потом Дрон, сына одного помню - Рува. Старший, по-моему, сын. И два сына у него работали молотобойцами. Я часто бывал у отца, всех их знал, но после войны не видел. И Лахмеера нету. Зелик (фамилию уже забыл), хороший портной, отличнейший! Нёма торговал в хозмаге. Фамилию не помню. Нёма и Нёма! Керосин – иди к Нёму. Спичек – иди к Нёму! Липский, начальник сплавучастка, его все помнят. Потом Мазлин, он ведал всеми артелями: пекарня, чайные, делали напитки – это все в его ведении. Наш клюквенный морс был, наверное, лучший в районе. Его разливали в бутылки, забивали резиновой пробкой, и если достаешь эту пробку, так можно застрелить человека. Это я хорошо помню. Это была промартель.
Незадолго до войны в Свислочи случился большой пожар. Многие дома евреев сгорели. Пожар случился от дома (хаты) Кашко Василия. Он работал столяром в колхозной мастерской. В тот день он пришел на обед, и его жена Татьяна (любительница выпить) начала жарить мясо на припечке (не в печи). Они не заметили, что в дымоходе загорелась сажа, и искры, вылетая из трубы, падали на соломенную крышу (тогда многие крыши были покрыты соломой). Крыша вспыхнула, и ветер понес искры на другие крыши. Огонь охватил сразу несколько строений.
Люди были все на работах, и многие ничего не спасли.
А еще воспользовались случаем цыгане. Они ворвались в местечко всем табором и много чего уворовали у погорельцев.
Место пожара вскоре было застроено новыми домами. Улицу назвали именем Кирова. Но некоторые постройки снова сгорели в 1944 года, когда немцы прорывались из Бобруйского котла. Но им пройти не удалось. 30 июня 1944 года был сильный бой. Тогда сгорело более половины построек.
2.
После начала войны и до расстрела евреи жили по своим домам, их никуда не переселяли. Они носили шестиконечные звезды желтого цвета впереди и сзади.
Лучник Арон спрятался возле моста через реку Свислочь, но потом все-таки его обнаружили. Два молодых немца в форме, без головных уборов, закатаны рукава, парабеллум в руках. Они по хатам рыскали, им хотелось убивать. И вот они Арона обнаружили, и там же расстреляли, на этом огороде, где мой брат теперь двоюродный живет. Там он и закопан. Не знаю, перезахоронили ли его. Этого я уже сказать не могу.
И я был следом за Ароном на этой смертной очереди. Это ж уже сколько от начала войны? Не стриженый, волосы кучерявые, темно-русые, не черные. Я от соседей из колодца нес воду, эти же два немца выходят от Матуса и ко мне: «Юде»? Какой мне выход? Я головой крутнул: никакой защиты. Тогда я как закричу: «Не, я белорррус!» - «р» твердое - и показываю, где я живу. Они что-то погаргатали, один рукой махнул – пошли. А что им составляло выстрелить мне в затылок, как Арону, - и все. Они ходили, выискивали, хотелось им убивать. Я ж говорю: закатаны рукава, без головных уборов, только в этой форме зеленой. Полевая форма немецкая.
Я даже теперь потерял счет времени. Было это в 1941 или было это в 42? Расстрелы… Почему? Потому что к нам согнали партизаны с окружающих деревень полицаев. Они тут прятались. Гарнизон был очень сильный. Я вот почему помню. Откуда-то с деревни Остров или еще дальше, с Березинского района появился Каневский. Два сына у него, жена. Так вот его старший сын, как раз, когда шел общий расстрел, дежурил недалеко от нашего дома, караулил. Это я хорошо помню. А меньший хвастался потом, что он двух евреек убил и сбросил их в озеро.
Мужчин отдельно расстреливали летом, примерно в августе месяце. Захоронение их в колхозном саду, на горе. Там были рвы – на одном выступе яма, и на другом. Вот туда возили расстреливать. Ямы специально вырыли накануне. Заставили евреев копать. Сами мужчины вырыли для себя ямы. Там расстреляли не менее 40 человек.
Потом вроде бы спокойно все было. Я даже помню, что дед Лахмейер (хат через четыре от меня еще стоит его хата) – так мы его все называли - собрал пацанов с нашей улицы, в том числе Арона Лучника, и водил на гору к еврейским кладбищам, прятались в кустах. Каждый вечер, уже в сумерках, он их приводил домой. И получилась такая штука. Должны были они уже пойти – а тут, хоп! Перехватили! И все… Они уходили каждый день на рассвете, а тут перекрыли рано утром. Так скрытно все получилось, утречком. Подняли, и все. Поэтому они не смогли пройти. Вот и получилась такая штука. Это было под осень. Общий расстрел. Конец августа, может, даже и в сентябре.
Мать моей учительницы Раисы Иудеевны Шапиро каким-то образом спряталась, потом спустилась к речке и хотела берегом пройти. Тут полицай ее перехватил (место это у нас называется «Пристань») и здесь же и расстрелял. Она как упала, так и плавала до вечера, пока в темноте ее люди не вытащили и не захоронили. Я даже не знаю, где, и что, и как. Я только знаю, что назавтра уже трупа не было. После ее расстрела вскоре лужи замерзли. Значит, это уже было в октябре или ноябре, но снега еще не было, это я точно помню. Основную массу за мостом расстреляли раньше, а некоторые прятались, их потом добивали.
Борт Исаак, дружок мой, на год или два старше меня, жил в этой стороне, на горе метров 300 от моего дома. Он тоже прятался в колхозной конюшне, а потом (все-таки голод – не тетка) вышел, видимо, и напоролся на полицая. Он его и застрелил прямо там возле ворот.
Мужчин расстреливали и по одному. Я был свидетелем такого случая. Имя его помнил, но теперь не вспомню ни за что. Вот тут, возле аптеки, идет полицай с винтовкой. А у еврея того рука раненая, перевязанная, стонет, и полицай его повел туда, в деревню и там расстрелял. Вот это я как теперь все вижу.
Расстрел проводили немцы и полицаи. Полицаев было много, но всем немцы командовали. Приезжие немцы. Я почему и говорю: вот эти немцы, что Арона застрелили. Они же ходили по дворам.
Некоторые, например, Рубинчик Циля, спаслись. У нее хорошее произношение, она всю войну пропряталась или в Березинском, или в Крупском районе. Она старше меня года на четыре. Я некоторое время на общественных началах после войны был директором вечерней школы, так она еще закончила среднюю школу. Работала бухгалтером в промкомбинате, где бочки и корзины делали. Жена Баршая Петра Софья Адамовна, по национальности еврейка, но светловолосая и чистое произношение. Она вышла перед самой войной замуж за еврея по фамилии Шер. У нее родилась дочка Рая, и она с этой дочкой пряталась тоже где-то всю войну. Фамилию «Шер» тушью переписала на «Иванову», а Сара Абрамовна стала Софьей Адамовной. Вот это ее и спасло. И потом после войны они сошлись с Баршаём. У них еще родились три сына. Двое из них – Дима и Фалик – в Минске, в Борисове был Леня. Потом они, кажется, уехали в Израиль.
Партизан в нашей местности было мало. Были три попытки взять Свислочский гарнизон, ни одна не удалась. Всех полицаев как согнали в кучу, тут такое было, что на каждом бугре по доту стояло. Гарнизон располагался в так называемом «доме Яцко». И в Замке они были. Дом, где теперь санаторий, внутри двора осталось старое, еще помещицкое двухэтажное здание. Все эту площадку обнесли бревнами, засыпали песком и сделали амбразуры через каждые 50 метров. Так же сделали и в Замке. На самом бугре, потом середина горы и по самому низу. Ворота закатывались катушкой, колючая проволока – и это все гарнизон. В основном здесь были полицаи. Немцы только проходящие.
Например, те, что Брицаловичи сожгли, это были прибалты в немецкой форме. Когда это скопище пошло по деревням уничтожать людей, сын Каневского был в каком-то специальном отряде в немецкой форме и на лошадях. Мы с отцом шли к бабушке, а все улицы были запружены танкетками, лошадьми. Отец прислушался к разговору и говорит: «А ведь это не немцы, это прибалты. Это латыши». Они-то как раз Брицаловичи и сожгли. Свислочь не жгли, потому что это был их укрепленный гарнизон. Но жителям и без того всего хватало.
Первым, кто возглавлял полицию в Свислочи, был немец Бурштель, местный. Бывший лесничий. За мостом был у него дом в лесу. Ясное дело, что он и до войны был связан с немцами. Потому что первым делом немцы – к нему. Бурштель уехал вместе со всей семьей в Германию.
Еще немцы сразу, как пришли, на легковой подъехали к Шидловскому. Это бывший военрук нашей средней школы. Видимо, тоже был связан. Потому что сразу к нему заехали. Потом он был бургомистром. Но Бишлер его расстрелял, как многих. Заартачился: я, мол, такой-сякой! А Бишлеру до лампочки! Между прочим, знаю, многих расстреливали. Я помню одно. Если из лагеря кго-то вызывали к Бишлеру на допрос вечером, то эти люди обычно в лагерь не возвращались. Их расстреливали на обрыве (там, где теперь рыбхоз в Вязье).
Расстреляли двух девушек из Свислочи: Лузанову и Сорока (имен не помню), Ананича Ивана, бывшего полицая. Он не дал согласия служить у Бишлера. Помню, что с допроса не вернулись двое стариков из Елизова (муж и жена Купша). Расстреляли мою одноклассницу, бывшую детдомовку Вашкову Валю. Её захватили в партизанской зоне в деревне Бозок.
Моего отца трижды арестовывали. Последний раз вместе с нами, с семьей в 1943 году. Место это называлось – концлагерь в Вязье. Это хата большая, а двор обнесен еловыми прутами, как колючей проволокой. Однажды я пересчитал, сидело в этой хате 80 человек. Была такая орава – бишлеровцы. Недавно в районной газете была статья о них. Бишлера я видел и тут, в Свислочи. Ходил он в военной форме, воинское звание – майор. В очках, в фуражке офицерской. Я видел его, когда он ехал на коне верхом, с оравой своей, 20 человек бамбизов, в две шеренги с автоматами. И он так гордо на них посматривает.
В лагере мы полтора месяца сидели. И там я его тоже видел. Подъем – стреляют четыре противотанковые пушки в сторону партизанской зоны. Потом он идет на моцион. В брюках, сапогах, рубашка шелковая навыпуск. В фуражке. А за ним эти в две шеренги и поют песни. Гимн их был на мотив песни «Скакал казак через долину». Они пели так: «В Дорогобужском районе родился Бишлера отряд».. Бишлер – сын помещика, мечтал вернуть свои земли. Когда наши стали гнать фашистов, то он как делал? Налетал на более богатый район, окружающие деревни грабил, людей куда попало. Так получилось и у нас. Нас посадили в лагерь, потому что им надо было грабить нашу хату. Бабушка одному начальнику отдала золотые украшения, которые еще до революции собрала. Тот и отдал распоряжение – выпустить.
Во время войны было в Свислочи такое же хозяйство, как и колхоз. Иди на работу, отработай трудодень. Отработаешь 21 день в месяц – получишь 14 кг суборной муки. Рожь, ячмень смелют – и ты получаешь эту муку. Иждивенцу – 7 кг. Если не выработал 21 день, то тоже получишь 7 кг. 20 соток, которые нам еще до войны колхоз на поле выделил, они остались за нами. Огород бабушки и нашей семьи. С этого мы кормились. Все хозяйство колхозное сохранилось. Пытались коров выгнать от немцев в другой район, на восток, но не получилось, перехватили немцы. Стадо вернулось назад. Председатель колхоза Рудый по приказу Сталина закрутил проволокой ворота конюшни и поджег. Все кони сгорели. Овчарник сжег, курятник сжег, свинарник сжег. Сам через Березину – и ушел.
Хозяйство во время войны возглавляли немцы. Один (Бунслав) пробыл примерно год, а потом зачем-то его черт погнал с автоматом через речку. Потом я слышал автоматные очереди и крик. Я вышел на гору, смотрю – этот немец кульгает и сюда к речке, к лодке. Видимо, автомат сорвался, и нечаянно ранил его. После этого назначили Геша. Все бегал с бельгийским карабинчиком. Это назначенные немцы, до войны их здесь не было. Но ему тоже подгадили. Осенью 1943 г. весь лен с полей посвозили, а у нас были колхозные гумны метров по 100 длиной. Сюда свозили снопы, а потом уже молотили. Во время обеда вдруг ни с того, ни с сего вспыхивает все это. В результате этого сторож Кудин Филимон, причем ночной, расстрелян, и бухгалтер Лапко Дмитрий расстрелян. Короче, нашли козлов отпущения.
После войны на том месте, где расстреливали евреев, был памятник. Его поставили в промежутке между 1949 и 1951 годами. Я там был только один раз. Памятник, небольшой обелиск с металлической оградой, ставили евреи. Сейчас там ничего не осталось. Останки евреев - и мужчин, и детей с женщинами, перевезли в Бобруйск.
РАССКАЗ БЕЛЛЫ БАРШАЙ-АРОНОВОЙ
Перед началом войны наша семья переехала из Свислочи в Елизово, где папа работал охранником на стеклозаводе. Но в Свислочи оставались бабушка с дедушкой и много других наших родственников. Елизово было всего в пяти километрах от нашего местечка, их разделял мост через реку Свислочь, и я часто бегала в гости к бабушке.
Война для нас началась 26 июня, когда в Елизово вошли немецкие десантники, а вслед за ними – карательный отряд. Немцы сразу же расстреляли больше ста елизовских мужчин разных национальностей в отместку за одного убитого фашиста. А потом взялись за евреев. Выгнали из своих квартир и домов в гетто, велели нашить на одежду желтые звезды и стали ежедневно гонять на принудительные работы. Однажды на строительство дороги вместо меня пошел мой 13-летний брат Исаак. Немцы схватили его вместе с несколькими взрослыми евреями для отправки в концлагерь. Брат кричал, что ему нет еще и 14 лет, пытался достать из кармана пальто свидетельство о рождении, но полицай прикладом автомата разбил ему голову и бросил в машину. Больше мы его не видели…
Через неделю после потери брата я решила навестить бабушку. Это было 14 октября 1941 года. Эту дату я никогда не забуду. Мама умоляла меня не ходить, ей было очень страшно. Но я только махнула рукой и убежала. Перешла мост через реку Свислочь и сразу же поняла, что попала в ад. Солдаты и полицаи выгоняли евреев из домов, заталкивали в кузов грузовика и вывозили в лес. А кто жил на краю Свислочи, тех просто гнали пешком к месту казни. Отовсюду неслись страшные крики, рыданья, визг.
Я была как загипнотизированная, шла, не таясь, но на меня никто не обращал внимания, хотя вокруг полицаи палками, прикладами гнали по улицам женщин, детей, стариков. Братья Бондари и их отец орали на всю улицу: «Бей жидов, спасай Россию!». Тетю Рахель - жену местечкового раввина - вели к грузовику, и какая-то баба рвала у нее с плеча пуховой платок. В другом месте две бабы набросились на еврейскую девушку, повалили ее и стали стаскивать с ног блестящие резиновые ботики, причем, одна баба рвала с одной ноги, а вторая – с другой. А я твердила про себя: «Я хочу жить, я буду жить, я должна жить, я обязательно выживу».
Так, незамеченной добралась я до бабушки Соре-Риве, которая лежала дома в своей кровати больная и немощная и никуда не собиралась идти. Она плакала и кричала, что все кончено, что надо прощаться с жизнью. Бабушка поцеловала меня, попрощалась и велела быстрей уходить. Потом нам рассказали, что бабушку застрелили тут же, в постели.
Я попыталась вернуться в Елизово, но на мосту полицаи преградили мне путь: «Поворачивай оглобли, жидовка, а то убьем!». «Но я из Елизова, с завода!». «Возвращайся в Свислочь, там решат, что с тобой делать». Пришлось кружить по обезумевшему местечку еще несколько часов, пока не стемнело. На этот раз мост никто не охранял, но, когда я пробегала по нему, меня нагнал грузовик с пьяными полицаями. Они завершили акцию по уничтожению евреев в местечке, горланили песни и были в хорошем настроении. Один из них крикнул собутыльникам: «Гляди, жидовка бежит. Давай-ка, пульнем в нее». На что другой ответил ему: «Хай бежит. Я знаю ее. Это наша, елизовская. До них еще очередь дойдет». Но все-таки один из полицаев выстрелил в меня, и пуля пролетела около уха...
А до этого кто-то сообщил маме, что я убитая лежу у моста. (А там действительно лежала какая-то другая еврейская девушка, застреленная накануне). Мать в чем была – в чулках, в одном платье ринулась было бежать к мосту. Хорошо, соседи остановили: «Куда же вы, Сарра Борисовна, подождите, может, это ошибка. Придет ваша Бэлка, никуда не денется».
Можете себе представить, что было со всеми нами, когда я вернулась живая. Я долго не могла выйти из шокового состояния»…
Потом было много всякого. Погромы и убийства в Елизово, гибель моего отца Иосифа Баршая, побег вместе с мамой и братом через замерзшую Березину в лес, долгое блуждание по лесу, поиск партизан и нелегкая военно-партизанская жизнь…
Интересно, что вырваться из блокированной Свислочи удалось моей двоюродной сестре – тоже Белле – Лившиц. У нее было четверо детей, двое остались с ней, а двое вместе с бабушкой и дедушкой успели эвакуироваться. Когда началась война, Белла сумела раздобыть документы о том, что она и ее дети – белорусы. А сама в суматохе первых дней войны умело распространила слух о своей смерти. Не дожидаясь массового расстрела евреев в местечке, Белла Лившиц с детьми сумела выбраться из Свислочи, добраться до небольшой белорусской деревеньки Копчи в Кличевских лесах и там со своими документами «легла на дно». До той поры, когда в их дом неожиданно вошел мой младший брат, 12-летний Миша Баршай, и в хозяйской девочке вдруг узнал свою троюродную сестру Мару. Дети, уже наученные войной, молча смотрели друг на друга и ничем не выдали своих чувств. Миша выбежал из дома и стал догонять меня и маму. А мы вместе с группой других евреев спешили скрыться из подозрительной деревни в лесу. Он догнал нас он и рассказал о неожиданной встрече, но группа уже далеко отошла от деревни. А Белла Лившиц, узнавшая о том, что через Копчи прошла группа земляков и родственников, решила присоединиться к нам и попасть в партизанский отряд. Но как найти уже ушедших евреев. И тут она разыграла настоящий спектакль. С воплем: «Ой, жиды проклятые последний горшок украли!» она стала расспрашивать соседей-белорусов, в каком направлении двинулись евреи. И тут же, собрав детей, кинулась за ними вдогонку. В конце концов, мы обе встретились в лесу и вместе попали в партизанский отряд…
Перед самым отъездом в Израиль Белла Лившиц умерла от разрыва сердца прямо на улице Бобруйска. Уже здесь, в Израиле умер ее муж Абраша. А две дочери Беллы – та самая девочка Мара и Дора живут в Нацрат Илите.

ЭПИЛОГ ОТ АВТОРА
Семье моего дяди Меира, единственной из наших Баршаев остававшейся перед войной в Свислочи, удалось в последний момент эвакуироваться из местечка и спастись. Сразу же после освобождения Свислочи от немцев, дядя Меир вернулся туда и вошел в комиссию по расследованию злодеяний немцев. Сохранилась фотография, где дядя Меир Баршай с группой чудом оставшихся в живых жителей местечка стоит над раскопанным рвом с останками расстрелянных евреев. Он и сам на снимке похож на живой труп – почерневший, с глубокими морщинами на лице.
На месте массового расстрела земляков и родственников евреи Свислочи поставили скромный обелиск, а впоследствии тела погибших были перезахоронены на еврейском кладбище в Бобруйске.

На снимках: Георгий Забавский (2009 г.); Белла Баршай-Аронова (2006 г.), река Свислочь у одноименного местечка.