ЯФФСКИЙ НАТЮРМОРТ (Легенда)

ЯФФСКИЙ НАТЮРМОРТ

(Легенда)

Преступление Герострата обычно считают особо тяжким потому, что он поджег одно из прекраснейших архитектурных сооружений античности, бывшее якобы одним из семи чудес света. Но это неверно: «чудом света» назвали новый храм Артемиды Эфесской, который жители этого города построили на месте, где стоял храм, сожженный Геростратом.
Из «Энциклопедического словаря
крылатых слов и выражений»

Есть вечные проблемы, которые волнуют людей. Чтобы понять их, не грех вспомнить о том, что было...

Григорий Горин «Забыть Герострата!»

1
Это случилось в Старой Яффе в Башне Света. Башней Света ее прозвали потому, что она светилась. Свет в ней жил сам собою, как дух Настоящего искусства. Художники приносили туда свои шедевры. Картины развешивали на стены, выложенные из камня самого Яффета. Они смотрели друг на друга и на своих создателей. Свет жизни исходил от полотен, заполняя башню, которая в эти моменты становилась подлинным Храмом Света.
А слух о Настоящих художниках прошел по всей земле. И вот уже люди обыкновенные, совсем не художники, стали стекаться сюда, чтобы узнать, что же это такое – Настоящее искусство, и ощутить на себе его благотворный Свет.
Итак, толпы зевак и почитателей таланта художников шли в светоносную галерею. Шли несмотря на то, что путь к Башне Света был непрост: узенькая, вздыбленная тропинка с острыми камнями вилась мимо зловещего котлована, который простирался до самого моря – благо, был огорожен безобразной металлической сеткой. Но не было к Храму Света иного пути.
Котлован этот, конечно же, можно было облагородить, если бы... Но мир так устроен... Всякий раз творения художников сияли столь поразительно, что ценители прекрасного считали их бесценными. Хотя – если бы шедевры были оценены по достоинству, – зловещий котлован уже давно не приносил бы столько неудобств почитателям таланта художников и не отпугивал бы тех, кто еще не проложил своей тропы к Храму Света из опасения оказаться в пропасти. Наивные люди! Могли ли они предположить, сколько эмоционального топлива нужно творящим, чтобы Башня Света всегда светилась? Мрак котлована нещадно пожирал ее Свет. Но это оставалось тайной печалью художников, не желавших вносить смятение в души идущих в их Храм.
И вот одна умная Прекрасная художница, долго и мучительно размышляя над тем, как печаль обратить в радость, думала-думала и придумала.
– Сейчас весна. Мы устроим новый вернисаж. Назовем его «Яффский натюрморт», – сказала Прекрасная художница. – Натюрморт не стареет. Его любят художники и понимают зрители. Каждый принесет свой натюрморт на вернисаж. А потом прямо здесь, в нашей Башне Света, мы напишем общую картину.
Она сделала многозначительную паузу и торжественно продолжила:
– Это будет наш Яффский натюрморт, который впитает тепло рук и вдохновения каждого из нас. Если он получится Настоящим, то вспыхнет у всех на глазах. Это будет удивительный Свет – такой, что его сразу увидит Галерейщик с красивой французской фамилией из именитой галереи на белой туристской площади у моря. И тогда он сам придет сюда и возьмет нашу чудесную картину. Он заплатит нам столько, что мы победим котлован. Ничто не будет препятствовать людям свободно идти к нашему Храму Света. А еще Яффский натюрморт объединит наши таланты, напомнив как прекрасно творить вместе. И да пребудет с нами Свет!
Вот такой изумительный по простоте и глубине план родился в очаровательной головке Прекрасной художницы.

2
Близилось открытие вернисажа. С левой стороны у стеклянного входа-выхода в Башню Света установили стол, убранный сине-голубой крахмальной скатертью. В великолепной вазе лежали гроздья зеленого винограда, кокетливо светились яблоки, красуясь впадинками-пупочками, а груши соблазняли зовущими формами райских дев. Ваза располагалась под сенью розмарина, гербер и еще каких-то зеленых пучков с белыми и желтыми точечными соцветиями, словно искусственными, но на их фоне другие казались лишь естественнее. Ваза с букетом была театрально задрапирована мешковиной. Рядом в прозрачной банке стояли кисти различной толщины. На ломкой голубеющей, как волна, скатерти, словно ладья, красовалась палитра с выдавленными красками. Они пахли так по-художественному, что заглушали аромат цветов, проникнув в стоявший на мольберте холст, хотя на нем еще не было ни мазка и он сверкал белизной.
Прекрасная художница хотела, чтобы их вернисаж не был похож на рыцарские турниры или обычные развлекательные представления, но чтобы он стал праздником Настоящего, высокого искусства – игровым и цеховым, где каждый мог проявить себя Мастером и почувствовать радость общего творения.
И вот началось. В Башню Света хлынул весь приморский бомонд. Устремились к ней и толпы простого люда. Они шли гуськом, а некоторые прижавшись друг к другу, преодолевая путь по узкой, вздыбленной тропинке, пролегавшей у края ужасающего котлована. Некоторым было совсем страшно, но они шли поразиться величию человеческих дел, созидающих Свет.
Натюрморты на стенах светились, как души создавших их художников. Посетители млели от восхищения, но ожидание новой картины вызывало самое большое любопытство. Один из прибывших старояффских хроников последовательно отщелкивал на камеру каждый момент рождения чуда Яффского натюрморта. На глазах у присутствующих натюрморт со стола стал «проявляться» на холсте. Дары природы становились чудом искусства, подчиняясь мастерам-живописцам. И эта жизнь на холсте была подвластна только их животворящему таланту...
Но потом... Среди Настоящих художников наступило какое-то замешательство. Каждый понимал, что картина не завершена, но поставить последнюю точку не решался. А может, и не мог? Попробуй-ка собери на одном полотне особенности, характеры и стили всех живописцев. Каждый думал о том, что свою работу он бы уже завершил и его картина давно бы сияла... Но вот ведь какая загвоздка: став «личным», натюрморт утрачивал энергию прикоснувшихся к нему Мастеров! Один мазок – и свет других потухнет. И тогда все вокруг: художники и их поклонники, серьезные почитатели искусства и просто зеваки, в общем, все те, кто шел гуськом по вздыбленной, каменистой тропинке у котлована, чтобы подивиться чуду, – все они усомнятся в том, что ты Мастер. Поэтому Настоящие художники начали громко рассуждать об искусстве, не в силах признаться себе, что это тупик...
Зрители напряженно ждали, когда же Яффский натюрморт засияет так, что Галерейщик с белой туристской площади у моря увидит этот Свет и придет за картиной. Но натюрморт оставался недописанным, застыв в ожидании.
И вдруг к незавершенной картине подошел смуглолицый юноша по имени Ямакс. В то время, пока мэтры вносили свой могучий вклад, опасаясь, как бы не выдать секреты своего мастерства, или просто побаиваясь дать композиционному движению неверный ход, Ямакс скромно стоял у стеклянной двери Башни Света и внимательно наблюдал за рождением Яффского натюрморта. Он мысленно просчитывал каждый мазок шахматной партии цвета, в которую играли на холсте Мастера, не в силах довести ее до победного эндшпиля.
Молодой художник был романтически убежден, что в искусстве сила Света не знает границ. Лицо Ямакса было одухотворено. Он взял кисть, и ее пронизало теплом руки юноши. Миндалевидные глаза засветились так, что казались маслинами с еще не написанного натюрморта. Хризантемы, герберы, розмарин, зеленые пучки с бело-желтыми точечными соцветиями из эстетской забавы стали жизнью. Яблоки, груши и виноград налились соком...
В том, что сделал Ямакс, не было филигранности и ювелирной точности, которыми всегда так гордились Настоящие художники. Но картина стала живой, естественной и дышала неуловимым настроением. И была наконец поставлена та художественная точка, очевидная взгляду каждого Мастера. Тогда смуглое лицо Молодого художника озарила солнечная улыбка. Он залюбовался тем, что получилось, а натюрморт смотрел на себя, как в зеркало, в его миндалевидные глаза. Ямакс бережно промыл благословенную кисть и осторожно положил ее рядом с мольбертом...
И вдруг Башню наполнил лучезарный Свет – такой, какого она прежде не знала, хотя и звалась Башней Света. Это засиял холст, вспыхнув Светом Творчества всех Мастеров. Так родилось чудо Яффского натюрморта, Свет которого увидел наконец Галерейщик из галереи на белой туристской площади у моря.
Все ликовали, осыпая Ямакса щедрыми похвалами. Теперь Мастерам уже не нужно было ломать голову над тем, как явить свое искусство, не выдавая секретов собственного мастерства. И это их радовало.
Но была и радость другого толка: на их глазах родился еще один Мастер. Оказывается, Молодой художник стал уже Настоящим живописцем, а они и не ведали об этом. И поскольку художники были людьми светоносными, творческими, доброжелательными и независтливыми, они от души радовались, что в их цех прибыло такое достойное пополнение.
Праздничные кубки наполнили добрым вином с израильских виноградников в честь Ямакса и во имя Света высокого искусства, которому они все служили.

3
Но вдруг, как это всегда случается, к светящемуся натюрморту подошел некто, никому не известный. Он был длинноногий, длиннорукий, длинноволосый, долгоносый, с ржавыми глазами на выкате, остатками редких зубов и в джинсовой хламиде. Во время вернисажа он то и дело пытался привлечь к себе внимание, вступая в непонятные разговоры, утверждая, что на предмет каждой картины у него есть свое особое мнение и что свет в Башне Света вовсе не Настоящий – не от картин, а от электричества. Он слишком хорошо знает цену подлинному Свету, поскольку сидит в котловане и творит весьма востребованные современным миром детективы, хотя, конечно же, не под своим именем.
А Яффский натюрморт просто сиял – чистый, непорочный, несуетный, умытый весенним солнцем, – сиял вопреки триллерам бытия.
Долговязый некоторое время вглядывался в картину, потом неожиданно схватил самую толстую и широкую кисть, несколько раз покрутил ею в первой попавшейся краске и жирной округлой полосой перечеркнул Яффский натюрморт. Чудо перестало быть чудом. Светоносная картина утратила способность к свечению. Натюрморт погас.
Все оцепенели. А новоявленный геростратишка продолжал яростно замазывать картину...
Быстрее других опомнилась Прекрасная художница и бросилась между натюрмортом и святотатцем, посмевшим поднять руку на светоносную картину.
– Я сильнее тебя, – вульгарно просвистел геростратишка из котлована сквозь «котлованы» меж редких зубов. – Я довершу ваш поганый натюрморт. Раскатали губу, замахнулись на галерею у моря. Тоже мне – восьмое чудо света! Галерейщик никогда не увидит Свет натюрморта из вашей ничтожной башни. И вам не победить котлован!
В этот момент спохватились и другие очевидцы происшествия. Один из художников, оставив праздничный кубок, решительно двинулся на долговязого. Этот художник, помимо того что по праву слыл Настоящим художником, был еще и велосипедистом и всегда выделялся среди других атлетической фигурой и накаченными икрами (напоминая персонажей своих историко-мифологических картин). Он стремительно скрутил наглецу руки в «велосипедный руль» и пообещал лично пересчитать остатки его редких зубов. А потом, вместе с двумя другими подоспевшими художниками, вытряхнул геростратишку вон – на узенькую, вздыбленную тропинку с острыми камнями и оградой из металлической сетки. И закрыл стеклянные двери галереи.
Вяжущая тишина повисла в Башне Света, лишенной Света натюрморта. Каждый думал о своем... Но отчаянное «зачем?» витало в гулком пространстве высокого зала. И прекрасные натюрморты, развешанные на стенах, выложенных из древнего камня, скорбели вместе со своими художниками, создавшими их к этому дню. Они сожалели о том, что холст, обещавший столько радости миру, был беспощадно и безжалостно погублен, а связавшее всех чудо – поругано. Поругано детективщиком без имени, долговязым, длинноволосым, долгоносым, с просвистом сквозь остатки редких зубов и в джинсовой хламиде, под которой, может быть, и вовсе не было сердца. Не так ли во времена высокой Аттики торговец из Эфеса сжег храм Артемиды?
И наступила глубокая печаль...

4
На следующий день Мастера вновь пришли с Башню Света. Они принялись вместе размышлять, как восстановить Яффский натюрморт, ставший и впрямь «мертвой природой». Общая боль как никогда объединила их. Они думали об одном – как оживить свое дитя. Картину нельзя было «переписать» или «записать» кому-то одному, ее жизнь зависела от тепла рук каждого. Никто уже не скрывал секретов своего мастерства. Все творили во имя Света, который должен был вспыхнуть, преодолеть котлован за металлической сеткой, портовые строения, крыши домов, пересечь белую туристскую площадь с именитой галереей Галерейщика с красивой французской фамилией, долететь до моря и быть видным кораблям, подплывающим к Старой Яффе...
Долго колдовали над израненным натюрмортом художники. К счастью, искусство – пластическая хирургия бытия... Светоносную картину оживили, точнее, воссоздали заново. Ну разве это не чудо Света?
Натюрморт вспыхнул так ярко, что засветил исторические кадры, отснятые старояффским хроником. И детективщик без имени остался в истории Старой Яффы еще и геростратишкой без запечатленного лица. Так быль сразу обрела статус легенды одной из яффских галерей – той, что неподалеку от маленького фонтана-кита с доброжелательной и ранимой, как у художника, улыбкой.

5
А легенда о Яффском натюрморте уже пошла гулять по свету, потому что всё в ней правда, как правда искусства.
Как же великолепна была эта новая светоносная картина! Наверное, сами Небеса пришли Мастерам на помощь. Яффский натюрморт сиял, сиял, сиял – щедро, ярко, талантливо, хотя в этом непостижимом совершенстве всё стало иначе. Так застенчивая, миловидная девушка расцветает, становясь немыслимой красавицей – женщиной, способной, как творение Настоящего искусства, за внешне невозмутимым счастьем скрыть боль и червоточину души...
Но капитаны приближавшихся к порту кораблей меньше всего думали о душе. Они просто устремлялись к Свету Прекрасного, как к маяку.